Эдуард Мордвинов

РОДНЯ

Рассказы

Эдуард Мордвинов

Родня

Рассказы

Красноярск 2004

Эдуард Мордвинов. Родня. Рассказы.

ИЦ КрасГУ. Красноярск, 2004. 196 с.

Книга отпечатана в типографии

Красноярского государственного университета

660041 г. Красноярск, пр. Свободный, 79.

г Э. Мордвинов, 2004.

Автор благодарен
Галине Васильевне Мордвиновой _
жене и надежной помощнице
в подготовке и издании книги

 

Содержание

В дороге 5

В одном купе 10

СЛЕПОЕ ЗЕРКАЛО 12

ВСТРЕЧА 40

Бомбёж 46

ГОРЯЧИЙ КЛЮЧ 52

ГОСПОДИ, КАЖЕТСЯ, ВСЁ КОНЧИЛОСЬ 59

ДЕДА 65

ПОМНЮ, МАМА... 70

ГРЕШНИКИ 76

БРОДЯГА 87

РОДНЯ 99

ВЕТКА НАД КРЫЛЬЦОМ 119

НАЙДА 125

НЕЗНАКОМЫЕ ЗНАКОМЦЫ 131

ЖИВОЙ РОДНИК 136

ЗОРЬКИ 173

РОМАН 180

НЕУЖТО у нас? 187

 

 

 

В дороге

 

Случилось мне однажды летом ехать из Абакана в Кызыл. Билетов на автобус не было, и кассир любезно посоветовала:

_ Иди-ка лучше, мил человек, на Тувинскую перевалочную базу, она где-то подле вокзала. Машин там всегда полно. Просись в кабину, к утру будешь к Кызыле.

В это время к ее окошечку подошел молодой человек в модном светлом плаще, темно-синей шляпе, из под которой сзади пышными волнами выступали русые волосы. Он был, вероятно, музыкант, так как в руках держал футляр для скрипки. Оказалось, что он тоже едет до Кызыла.

Мы познакомились.

_ Серафим, _ отрекомендовался он и слабо пожал мою руку.

Через час мы отыскали перевалочную базу.

Машин там действительно оказалось много, но шоферы брать отказывались, говоря, что нас все равно на тракте «снимет» инспекция, а им «припаяют» штраф. С трудом удалось уговорить веселого чумазого паренька-во дителя.

_ Ну, что с вами делать! Валяйте, садитесь. Только предупреждаю: драндулет мой плохонький, скоро на слом пойдет

Минут через пять он вывел за ворота базы свой «драндулет» _ старенький, с облезлой краской, мятыми крыльями и потрескавшимся ветровым стеклом.

_ Вот! _ молоденький шофер бойко стукнул по крылу своего «драндулета», оно жалобно задребезжало, загудело. _ Если нравится _ грузитесь. Да, _ будто вспомнив что-то, он добавил: _ Звать меня Лешкой. Это на всякий случай.

Мы с Серафимом сели по совету Леши в кузов: в кабине душно, звону много, разболится голова.

В своем предположении я не ошибся: Серафим действительно оказался музыкантом, скрипачом. Он недавно закончил консерваторию и теперь артист. В Туву едет к сестре-учительнице провести отпуск и вообще посмотреть Сибирь.

Когда дорога пошла среди гор, покрытых тайгой, он начал восхищаться. Человеку, впервые проезжающему через могучие Саяны, конечно, трудно удержаться от восторга.

Накатанное шоссе блестящей лентой вьется среди зеленых гор и ущелий. Оно то стремительно скатывается вниз, то круто взлетает в поднебесную высоту, на самую вершину перевала, то жмется к скалам, теснимое непокорным и бурным Усом. Вот дорога круто повернула влево, вплотную, прижимаясь к утесу-великану. Он стометровой стеной поднимается почти отвесно над машиной. Его каменная груда поросла редким лохматым ельником, кустами жимолости, мхом, клубникой, цветами, диким хмелем

Мой спутник, видимо, пораженный, умолкал надолго, а иногда не мог удержаться и обращался ко мне. Сильные впечатления всегда утомляют человека. К вечеру они утомили и Серафима. Он начал реже вслух восхищаться и, как завороженный, неподвижно и молча глядел перед собой. А потом стал каким-то безрадостным и даже грустным.

...Солнце село в огромные лохматые пласты туч, похожие на гигантские медвежьи шкуры. Они зловеще выползали из-за гор, застилая все небо.

Уже в темноте брызнул дождь, брызнул властно, гулко. Мы с Серафимом пересели в кабину. Дождь усиливался.

_ Все небо обложило. Хлебнем, однако, киселя, _ обеспокоенно сказал Леща.

Как бы в ответ на его слова где-то в темноте над нами с грохотом и треском раскололось небо, ярко блеснула трещина _ молния, осветив на мгновение мрачные неподвижные горы, лес, дорогу. При ударе грома Серафим съежился в углу кабины

Машина шла в подъем тяжело. Неожиданно в моторе что-то стукнуло и заскрежетало. Мы остановились. Леша надел фуфайку и выскочил под дождь, который сразу же, в один миг залил его с головы до ног. Открыв капот, Леша вытащил оттуда отломленную лопасть вентилятора.

_ Эх, паскуда, и нашла же время, когда отломиться, _ с досадой громко выругался он _ Ишь как саданула по радиатору, весь разворотила.

Мы молча смотрели на Лешу, ожидая, что будет дальше, а он, как бы понимая наши немые вопросы, ответил:

_ Загорать придется, лопасть к вентилятору клепать надо.

Он скрылся куда-то в темноту и скоро вернулся с охапкой камней, вытащил инструменты и, не обращая внимания на дождь, начал клепать. Я вылез из кабины и стал ему помогать.

_ Шли бы вы лучше в кабину, промокнете, _ сердито посоветовал Леша. Я отказался.

Часа через полтора приклепали лопасть. Принялись за радиатор. Когда мало-мальски наладили, Леша, бренча пустым ведром, ушел куда-то искать воду, а я, весь мокрый, залез в кабину. Серафим, бледный, безучастно смотрел на меня. Он тоже был мокрый и не меньше меня; дождь сочился в углы и щели разбитой кабины, стекал на плечи и голову бедного музыканта.

Вернулся Леша, залил радиатор, и поехали дальше. Радиатор плохо держал воду, она быстро вытекала, и нам приходилось часто останавливаться, чтобы заливать его снова.

Однажды, когда Леща убежал за водой, мы в темноте увидели свет и услышали шум догоняющей нас машины.

_ Пересядемте! _ обрадовался Серафим. _ Не сидеть же всю ночь в этом разбитом ящике. Пойдемте!

Я отказался. Он взял свой маленький чемоданчик, скрипичный футляр, нерешительно вышел на дорогу и поднял руку. Машина прошла несколько вперед и остановилась. Серафим торопливо подбежал к ней.

_ Что у вас? _ спросил шофер.

_ Какой-то радиатор забарахлил. Возьмите меня к себе, пожалуйста. _ попросил скрипач.

_ А водитель где?

_ В лесу бегает, воду ищет.

_ Ну, здесь, пожалуй, не поможешь. _ И, помолчав, добавил: _ Давай, садись!

И Серафим уехал, а мне еще долго пришлось ждать Лешу. Он совсем выбился из сил. Теперь, когда машина останавливалась на заливку, за водой бегал я. Леша виновато смотрел на меня, но ничего не говорил.

К утру дождь перестал. Тяжелые сырые места мы проехали ночью, теперь дорога пошла лучше.

С восходом солнца мы остановились на берегу шумной, пенистой речушки. Нарубили сушняка, развели большой костер: решили высушить одежду, отдохнуть и позавтракать.

Когда тронулись дальше, солнце начинало подниматься над горами. В ущельях и низинах еще белел туман, а выше, над горами, над тайгой, над нами _ без единого облачка, чисто промытое ночной грозой небо. Будто и не было позади дождливой мучительной ночи! Как хорошо, когда ровно шуршит под тобой дорога, стремительно убегающая назад, когда ночная гроза миновала, когда тянет мотор.

Вдруг совсем неожиданно Леша начал читать вдохновенно:

Когда в Саянах быть тебе случится.

Тебя в полон захватит высота,

Тебя на крыльях унесет, как птицу,

Усинский тракт на перевал хребта.

Автомобиль помчится небесами.

Потом в Москве к тебе придут друзья,

Ты станешь им рассказывать часами

Про наши минусинские края.

Какие там утесы-великаны,

Про белый вал, играющий в реке.

Про смельчаков-водителей в Саянах,

Про мощь в их трудовой руке...

Я с удивлением смотрел на Лешу, а он несколько смущенно и выжидающе _ на меня.

_ Хорошо, очень хорошо, Леша!

Леша радостно улыбнулся и как бы в оправдание заговорил:

_ Дорога длинная. Иногда едешь один, шумит мотор, ветер в кабину, а кругом _ горы, тайга, голубое небо, ну, и сочиняешь стихотворение; за дорогу до дома уж и заучишь, а как приедешь _ запишешь. Их у меня уже тетрадок пять, всякие есть.

В это время машина круто повернула вправо, и мы увидели на обочине дороги стоявшую в кустах машину. Из-под кабины торчали две ноги, вероятно, водителя. Рядом стоял бледный, взлохмаченный Серафим. В руках у него были скрипичный футляр и чемоданчик. Модный светлый плащ еще не успел просохнуть и бугрился на его высокой фигуре. Он сделал несколько шагов нам навстречу, торопливо поднял руку, но вдруг, будто вспомнив что-то, поспешно опустил ее и отвернулся. Я посмотрел на Лешу. Он, казалось, совсем не заметил скрипача, и лицо его было по-прежнему поэтически воодушевленным и вместе с тем спокойным.

1956 г.

 

 

 

В одном купе

 

В купе пригородного вагона нас было шестеро: опрятный старичок в очках, женщина с мальчиком лет восьми, я и муж с женой. Он _ рыжий, небритый, в засаленной телогрейке. Она _ бледная, голубоглазая, повязанная черным полушалком. На коленях у нее стояла большая корзина с покупками.

Рыжий оказался отчаянным пессимистом. Свой сварливый нрав он не скрывал и постоянно чем-нибудь возмущался.

_ Знал бы и не ездил на базар, _ ворчал он. _ Только на сто рублёв и продал ореху. Один убыток. И все из-за тебя.

Жена ему не ответила, а он продолжал:

_ Надо было этому чудаку в очках и шляпе продать на полтину дороже.

_ Ну и продал бы, _ нерешительно заметила жена.

_ Не указывай. Сам знаю. И чего стоим? Уж пять минут просрочили. И всегда так: куда ни ткнись _ везде клин да палка.

Потом он закурил толстую самокрутку. От тяжелого, едкого дыма старичок закашлялся и попросил:

_ Вы бы, гражданин, вышли чадить-то в тамбур. Здесь вон и ребенок сидит и женщины.

_ Подумаешь, нежный какой. Поди, и сам куришь и пьешь, _ ответил рыжий и потушил толстую самокрутку о большую и грязную подошву сапога.

_ Телка-то напоила, как поехали? _ опять недовольно обратился он к жене.

_ Целое ведро мучного пойла выпил, _ кротко ответила она.

_ Теперь наговоришь!

Женщине, кажется, было стыдно за придирчивого и сварливого мужа. Чтобы меньше видели ее лицо, она забилась в самый угол и почти спряталась за большую корзину.

_ И чего стоим? _ продолжал возмущаться рыжий.

Народ прибывал. Пассажиры заполняли все свободные места.

_ Нельзя ли у вас присесть? _ спросил подошедший мужчина, посматривая на полку, где сидели рыжий и его жена с корзиной.

_ Нету тута местов. Все забито, _ недовольно ответил рыжий.

Когда поезд тронулся, в проходе нашего купе остановились двое: юноша и девушка, оба красивые и счастливые.

Сумерки сменились темнотой. В купе вспыхнул яркий свет, а город за окном засверкал тысячами маленьких звездочек.

При свете мы вдруг все заметили, что юноша и девушка влюблены. Не видя никого вокруг, они смотрели друг на друга блестящими глазами. Заметил это и рыжий. Он даже перестал ворчать, притих.

Когда вагон вздрагивал, девушка, чуть теряя равновесие, наклонялась на плечо своего спутника и взглядом спрашивала:

_ Тебе хорошо?

Его глаза выразительно отвечали:

_ Конечно. Ты же знаешь.

Прядь черных волос двумя кольцами упала на ее лоб.

_ Ты видишь, _ сказали ее глаза, _ поправь же!

Он осторожно дунул на черные колечки, и они послушно легли на место.

_ Ты был еще когда-нибудь таким счастливым? _ серьезно и требовательно спрашивала она взглядом.

_ Только с тобой.

_ Ты разве не замечаешь, что в вагоне стало душно? _ молча упрекнула она его.

_ Ах, прости. Я забыл обо всем, кроме тебя, _ ответили его глаза, и он снял с нее пальто.

Теперь, без пальто, в синем платье с черной отделкой, она была немыслимо красивой и стройной. Рыжий, будто придавленный чем-то, изумленно смотрел на нее. На его небритом лице выражалось сомнение. Разве могут существовать такие красивые девушки, такие угольно-чер ные глаза и кудри?

На влюбленных смотрели все, а они не замечали никого. Они ехали с нами только одну станцию. И всю дорогу, не сказав вслух ни слова вели свой любовный разговор.

Когда они вышли, в купе, кажется, осталась частица их большой и чистой любви. И от этого всем нам стало хорошо.

Вскоре рыжий предложил жене снять полушалок и сам повесил его на крюк. Мы удивились, но виду никакого не подали. Еще больше мы удивились, когда совсем неожиданно увидели, что жена у него настоящая красавица У нее, голубоглазой, были такие же, как у той, буйные черные кудри. Вот счастливый рыжий, что у него такая красивая жена!

Поезд приближался к станции. Нам навстречу бежали золотые огни электрических фонарей. На этой станции я и сошел.

Рыжий с красивой женой уехал дальше.

1956 г.

 

 

 

СЛЕПОЕ ЗЕРКАЛО

 

I.

Первой приехала младшая дочь Зинаида. С порога, не раздеваясь и раскрыв руки для объятия, направилась к матери.

_ Здравствуй, мамочка! Что с тобой? Где болит-то?

Екатерина Тихоновна села на кровати, не выпрастывая из-под оделяла зябнувших ног. Зинаида обняла её, поцеловала, обдав хмельным духом.

_ Что, мамочка, с тобой? _ продолжала Зинаида, не дожидаясь ответа. _ Мы как только получили твоё письмо, тут же и собрались. А ты что пристыл там у порога? _ обернулась она к мужу. _ Пойди, поздоровайся с любимой тёщей.

Василий подошёл, подал руку. От него ещё пуще разило застойным перегаром.

_ А Вася-то, мамочка, любит тебя. У него и разговоров-то только о тебе. Он хоть и выпивает, а жалостливый.

Екатерина Тихоновна расстроилась: подвыпившая дочь сыпала добрые, ласковые слова, но говорились они как будто мимоходом и не чувствовалось в них истинной жалости и сострадания.

_ Только приехали-то мы без гостинцев, _ продолжала Зинаида. _ Ты уж прости нас, мамочка. Мы теперь безработные, живём на пособия. Ты же знаешь, что Вася сварщик первой руки, а вот не нужон стал, сократили. И меня тоже сократили. Нас, почтальонов, было шестеро. Оставили троих. В пять раз упала подписка. А кто за пустые сумки платить будет.

Екатерина Тихоновна понимающе кивала.

_ Мы, мамочка, не оставим тебя одну, не уедем, пока не выздоровеешь. А ты уж ни об чём не думай и не переживай.

Екатерина Тихоновна поднялась с постели, сполоснула лицо на кухне под рукомойником и принялась готовить на стол. Зинаида подключилась на помощь.

_ Не живём, мамочка, а мучаемся. Что же дальше-то с нами будет? Ох, господи! Хлеб-то хоть у тебя есть?

_ Есть третьеднёвошный. Поди высох. Второй день за стол не сажусь. Чай вот только пью.

_ Ну-ка, Вася, сбегай в магазин за свеженьким хлебцем.

Василий поморщился, но с места не шевельнулся.

_ Ну чо сидишь-то? Давай беги!

В ответ Василий пожал плечами,

_ Ты что? Уж не извёл ли последнюю десятку?

_ Будто не знаешь.

Вы посмотрите! Посмотрите-ка на него, на идола! Да когда же успел-то? Уж не в вокзальном ли буфете спустил?

Василий молчал.

_ Ну, погоди! Ну, погоди, идол! Вот как примусь за тебя, так сразу за всё вломлю!

Екатерина Тихоновна всё поняла, достала из буфета картонную коробку, взяла из неё деньги и молча подала дочери.

_ И не стыдно тебе перед тёщей? У-у-у, собачья морда!

Материнские деньги Зинаида доверять мужу не стала, сама пошла в магазин. Вернулась с двумя булками хлеба и кульком пряников.

_ Прянички-то тебе, мама. Мяконькие, свеженькие. Вот с чайком и покушаешь.

Екатерине Тихоновне не хотелось есть и даже более того _ от запаха поджаренной картошки её подташнива ло, и она проговорила:

_ Ты уж тут сама хозяйничай, а я полежу. Совсем силушки не осталось.

_ Ну, ложись отдохни. Я одна управлюсь.

За стол Екатерина Тихоновна села из приличия, чтобы не обидеть гостей. Через силу съела пряник, выпила стакан чая и опять улеглась в постель.

 

II.

Ночью у Екатерины Тихоновны боли усилились, резкими приступами сдавливали и обжигали нутро. Она, чтобы не тревожить гостей, глушила стоны, выпуская их сдавленными вздохами сквозь стиснутые зубы.

Заболела Екатерина Тихоновна с весны. Вешние воды проточились в погреб и залили картошку, которую пришлось ей из ледяной воды вытаскивать наверх для просушки. Слава богу, помог сын соседки-подружки Филипп _ сорокатрёхлетний инвалид-неженатик. В обыденной жизни односельчане звали его двойным именем _ Филя-Хромце. Он не обижался, а отзывался на это имя вполне спокойно, как будто такое имя и было у него. Увечье он получил сызмальства, когда упал с лошади и сломал правую ногу. Срослась она неровно, укоротилась, и стал он припадать на неё.

_ Конечно помогу, тётя Катя, _ сразу же согласился он на её просьбу. _ Только вот с кривулиной этой (он хлопнул по хромой ноге) в погреб не гожусь. А вытягивать наверх верёвкой _ пожалуйста.

Когда Екатерина Тихоновна вылезла из погреба на тёплое солнышко, то едва разогнула занемевшую спину. Почувствовала, что шибко застудилась. Голос осип, внутри будто ледком схватилась зябкая стылость. Вот с того дня и скрутила ее хвороба. Не помогла и жарко натопленная в тот же день баня. Авдотья Павловна, соседка, хорошо пропарила её веником, а потом уже в избе уложила в постель, тепло укутала, напоила кипячёным молоком, подождала, пока пропотела, затем переодела в сухое бельё, натёрла грудь и спину скипидарной мазью. Да только не помогло. Знобящая лихоманка не унималась.

Екатерина Тихоновна не поддавалась болезни, всеми силами сопротивлялась ей и продолжала с передыхами вести своё нехитрое хозяйство и даже хоть и через силу посадила огород. Картошку осенью выкопали Авдотья Павловна и Филя.

В начале зимы, когда стало совсем невмоготу, написала дочерям Зинаиде и Антониде письма, сообщила, что занемогла и пригласила попроведать её.

Зинаида и Василий спали безмятежно и урепко, совсем не чуя материнских страданий.

Холодущий осенний ветер шуршал за окошками, скрипел ставнями, шумел в вершине берёзы, росшей перед домом, бередил душу.

Екатерина Тихоновна сухими, невидящими глазами смотрела в темноту. Печальные думы точили её больную грудь. К телесным страданиям прибавилась душевная боль за дочь. «Пошто они так суметно живут? _ рассуждала она сама с собой. _ Ни детей, ни порядку у них нету. Хитрят, как ребятишки. А ведь обоим под сорок. Разве ране так-то жили?

К вечеру следующего дня к дому Екатерины Тихоновны подкатила невиданная в здешних местах в черно-лаковом блеске легковушка. Вмиг сбежавшаяся ребятня обступила её, с восхищением осматривая и угадывая марку.

Из машины вышел здоровенный парень в камуфляжной форме, перекатывая в крепких челюстях жвачку, открыл заднюю дверцу, откуда вышагнула Антонида _ совсем непохожая на деревенских женщин. На ней всё было модно и красиво: жёлтая кожаная куртка, чёрные блестящие лосины, заправленные в высокие сапожки. Городская короткая стрижка молодила её. Из багажника парень достал две большие сумки и пошел за Антонидой. Многие соседки дивились через окна на богатую гостью Екатерины Тихоновны.

Через полчаса, когда сумки со снедью и подарками были опростаны, поутихли шумные приветствия и восклицания, все уселись за стол, Антонида деловито сообщила:

_ Я, мама, только до утра, Завтра в шесть уезжаем.

_ Это пошто так скоро, доченька?

Антонида пояснила, что пятнадцатилетнего сына, Серёжу, одного, без присмотра оставлять нельзя и что Виктору, мужу, не до него: по горло загружен работой.

_ Да ты не беспокойся, мама. Всё хорошо у тебя будет. Поправишься. На лекарство я тебе денег оставлю. Только покупай, не скупись.

С этими словами она достала из сумки и подала матери пачку купюр, перехваченную крест-накрест бумажной лентой.

_ Если потребуется, ещё поможем. Ты только бери любое лекарство. Не экономь на здоровье.

Екатерина Тихоновна положила пачку в ту коробку, из которой вчера доставала деньги Зинаиде.

_ Ещё вот что (она кивнула в сторону шофёра). Игорю надо хорошенько выспаться и отдохнуть. Постели ему в маленькой комнате, чтобы сразу же после ужина лёг спать.

_ Да я сейчас же и постелю, _ вызвалась Зинаида. _ Конечно, с дороги ему надо хорошо отдохнуть.

Молчавший и не смущающийся шофёр-здоровяк и, видимо, по совместительству охранник, в разговор не вступал и сразу же после ужина ушёл спать. Антонида закрыла за ним дверь.

Екатерина Тихоновна засиживаться за столом не стала, не могла и скоро улеглась в постель. Сначала Зинаида, вслед за ней и Антонида подсели к ней на край кровати, чтобы поговорить. Василий же с удовольствием остался за столом, допивал под хорошую закуску баночную водку, которую раньше пивать не приходилось.

_ Как Зина живёт, знаю. Теперь вот ты, Тоня, _ рассказывай про себя, _ попросила мать.

_ Да что рассказывать-то? _ неохотно отозвалась Антонида. _ Ты лучше о себе, мама, расскажи, В больнице-то хоть была? Что врачи говорят?

_ Обо мне ли уж теперь толковать-то. С горы покатились мои годочки. О вас вот душа болит. Серёжа-то, поди, уж в кавалеры вырос?

_ Вровень с отцом вымахал. Да толку нету. Ничего делать не хочет, И учится кое-как.

_ Вот забота-то на твою голову. А у Виктора как?

_ Весь в коммерции. Другой заботы нету. Домой, как в гостиницу, только переночевать приезжает.

В голосе дочери Екатерина Тихоновна уловила скрытое недовольство.

_ Да ты, Тонюша, у нас счастливая. Разодета, разобута вон как. На такой машине приехала. На всю деревню одна такая, _ завистливо сказала Зинаида.

_ Да ладно, хватит обо мне. Давайте-ка лучше повспоминаем, как раньше сенокосили, как по грибы и ягоды ходили. Папа тогда ещё был живой. Лучше той поры у нас, наверное, и не будет. Ей богу, не будет. Ты помнишь мама?

_ Как же не помнить? Прямо как вчерась было. Отец-то, бывало, с покосу без гостинцев не возвращался. То землянички наберёт вам, как маленькие-то были, а то и гнёздышко земляных пчёлок с сотовым медком привезёт. На покосах они попадались. Души он в вас не чаял.

Слёзы на глазах навернулись у Екатерины Тихоновны, губы задрожали.

_ Был бы живой, так я бы разе так мучилась.

Вслед за матерью всплакнула и Зинаида.

_ Ну и дуры же вы, бабы, чуть что _ и слёзы, _ совсем не к месту вмешался захмелевший Василий.

_ Ты пошто такой глупый, Васька? Хоть трезвый, хоть пьяный, _слова умного не скажешь, _ остановила его Зинаида. _ Ложись спать и не мешай нам.

Зинаида взашей вытолкала его подальше от кровати.

Долго они в тот вечер проразговаривали, повспомина ли. Екатерине Тихоновне даже немного полегчало.

Наутро Антонида встала затемно, начала собираться домой. Екатерина Тихоновна слазила в подполье, достала баночку мёда, подала Антониде в подарок внучку Серёже.

В назначенный час Екатерина Тихоновна проводила Антониду, на прощанье прошептала:

_ Храни и помилуй тебя господь.

И всплакнула.

 

III.

Больше матери обрадовалась Зинаида приезду сестры: две полных сумки хорошей снеди обеспечивали ей на несколько дней беззаботную, сытую жизнь. Кроме того, она рассчитывала, что часть оставленных Антонидой денег перепадёт и ей. Уж в крайнем случае на обратную дорогу мать всё равно даст.

После отъезда Антониды два дня Василий прожил без похмелья, нервничал, бесцельно толкался по дому. На третий день с утра исчез, к обеду не явился. Зинаида забеспокоилась, пошла искать по деревне. Вернулись к вечеру вместе в полном согласии и мире. Василий был пьян, Зинаида _ навеселе.

_ И где, ты думаешь он, идол, был, где пропадал? _ беззлобно начала ругаться и одновременно оправдываться Зинаида. _ На заготовку дров подрядился. Нашёл дружка, и за день они гору дров напластали. Только денег-то _ ни копеечки. Весь расчёт _ два стола с горячей закуской. Вот простофили-то! Ну, да ладно. Помогли и то хорошо. Всё добрым словом вспомнят.

Екатерина Тихоновна в ответ промолчала.

На следующий день всё повторилось. Это сильно расстроило Екатерину Тихоновну, но попрекать их не стала: не было сил на это да и понимала, что бесполезно.

Через несколько дней Василий вернулся по обыкновению пьяным, но не через край. На ногах держался устойчиво, слова вязал и даже был весел. Разделся, подсел на край кровати тёщи, заговорил:

_ Может, и вам дровишками-то подсобить, а? Я прикинул _ кубиков двенадцать во дворе есть. Кончатся они, а потом что? Сейчас бы в самый раз заготовить. И подешевле бы вышло. Я уж всё обдумал. Брать надо хлыстами. Берёзовыми, они жарче. В хорошем возу на лесовозе кубиков уж десять-двенадцать обязательно будет, а то и поболе. Ежели на рассыпку, поленьями брать _ боле пяти кубиков в кузов не набросать. И стоить дороже будет. За распиловку и колотьё накинут.

Екатерина Тихоновна отказалась.

_ Куды их теперь мне. С собой в могилу что ли?

_ Да чо, мама? _ встряла в разговор Зинаида. _ Вот поправишься, даст бог. И столько ещё поживёшь! Соглашайся. Вася-то дело говорит. Пока мы здесь и поможем.

Екатерина Тихоновна заколебалась. Уловив это, Василий пустился дальше:

_ Цена, значит, такая: за машину с хлыстами семь бутыльков, за распиловку и колотьё _ ещё семь. И горячие обеды _ само собой, Я уж с шофёром и пильщиком договорился, Так что соглашайтесь без раздумьев. Только половину платы _ в задаток.

Екатерина Тихоновна отдала деньги.

_ Завтра же и привезём, _ обрадовался Василий.

Хлысты привезли только на четвёртый день. Екатерина Тихоновна извелась и сто раз покаялась, что поверила зятю.

Распиловка тоже откладывалась со дня на день. Наконец, пришёл пильщик, расчёт вёл не на водку и не через Василия, а из рук в руки и только по окончании работы. И плату запросил вполне подходящую. Екатерина Тихоновна обрадовалась.

Напарником на колку дров Василий привёл известного в деревне забулдыгу Пашку-Шарашку. Такое прозвище ему дали за бесхозность и пустомельство.

За три дня они едва-едва управились. Больше сидели за столом да за разговорами.

После получения расчёта Василий снова загулял. Несколько дней безвылазно сидел дома, постоянно поддерживал состояние приёмами «по махонькой» со скрытым участием жены. Потом Василий опять стал исчезать из дома на целые дни и возвращался под вечер навеселе. Екатерина Тихоновна уже не беспокоилась: знала, что он снова где-то нашёл калым с выпивкой.

Однажды пришёл вечером Василий с полным пакетом, хвастливо выставил из него на стол три бутылки водки, достал пару селёдок, банку рыбных консервов и кулёк с конфетами.

_ Конфеты тебе, тёща. Шоколадные.

Жене протянул несколько мятых кредиток.

_ Где же это так черпанул? _ обрадовалась Зинаида.

_ Там, где меня уже нету.

_ Ну, ну! Смотри.

Всё выяснилось через день. Утром пришли два мужика _ здоровенные, похожие друг на друга. Оба в ватных телогрейках, в больших серых пимах и в лохматых собачьих шапках. Угрозливо сказали Василию:

_ Выдь-ка на минутку во двор. Потолковать надо.

Василий изменился в лице, забегал глазами по избе, будто ища угол, в котором можно было бы спрятаться.

_ Это зачем же ему во двор-то? _ заволновалась Зинаида. _ Говорите здесь, если что надо,

_ Потом узнашь зачем.

_ Вы чо, мужики, удумали ? _ учуяв беду, забеспокои лись и Екатерина Тихоновна.

_ Это, мамаша, вас не касаемо.

У Василия задрожало в нервном тике левое веко.

_ Ну давай пошевеливайся, а то мы поможем.

_ Я не пойду,

_ Ты в прятки-то не играй. Не шутковать пришли.

_ Не пойду.

В ответ мужики без лишних слов схватили и поволокли Василия на улицу. Зинаида завопила, метнулась к окну и тут же закричала:

_ Ой, мамоньки! Они убивают его!

Екатерина Тихоновна тоже подошла к окну _ мужики бухали пинками Василия, свернувшегося в комок на снегу.

_ Господи, страх-то какой! _ перепуталась она. _ Что стоишь-то? Беги, спасай его! Кричи людей на помощь. До смерти ведь забьют!

Зинаида тут же выскочила раздетая за дверь, подлетела к мужикам, вцепилась одному сзади за ворот телогрейки и потянула на себя, оттаскивала от охающего Василия, орала на весь край:

_ Караул! Убивают!

Мужик лягнул её в живот, она отлетела в сугроб, к поленнице. Вскочив, схватила полешко-кругляк и саданула им сзади мужика по затылку. Шапка с того слетела, и он, словно со слепу, вытянул руки вперёд, ища опоры, повернулся вокруг себя и сел. В запале Зинаида бросилась и на другого. Тот сумел схватить за конец полена и дёрнул так на себя, что Зинаида упала, но полена из рук не выпустила. Он таскал её по двору. Она продолжала взывать о помощи. Василий, воспользовавшись этим, вскочил и убежал домой.

_ Ружьё! Где ружьё? Уложу гадов на месте !

_ Нету ружья! Нету! _ остановила его Екатерина Тихоновна.

Он схватил топор у печки и выскочил во двор.

_ Зарублю, падлы!

Мужики дали дёру. Зинаида тут же закрыла калитку на запор.

Уже с дороги мужики грозили:

_ Мы тебя, ворюга, завтра живого осмолим!

Вскорости приковылял Филя, вслед за ним пожаловала Авдотья Павловна.

_ Что это у вас за светопреставление, соседушка? _ заговорила она. Слышу крики, да не сразу догадалась что у вас. Отродясь такого не бывало. А тут гляжу, братья Хабловы навстречу. Матюгаются, как кобели.

Екатерина Тихоновна от стыда не знала, куда глаза девать. Василий, сильно помятый, притаился в соседней комнатушке.

_ А брательники-то эти ково хошь сомнут. Лучше с ними не связываться, упаси господи. Прошлой осенью Генка Петрухин по ошибке увёз у них с покоса копешку сена, так его дом чуть по брёвнышку не раскатали. Заставили вместо одной копешки две привести. Такие атаманы, что не приведи господи.

_ С чего сцепились, и сама не знаю. Эй, Василий! Ну-ка вылазь! Давай рассказывай! _ приказала Зинаида.

Василий вышел как-то кособоко, пришибленно.

_ Что говорить _то?

_ Выкладывай, как на духу!

_ Так это Пашка-Шарашка втянул меня. Вот, говорит, борова забил. Съездим, мол, на станцию, продадим. Плату хорошую посулил.

_ Да откуда у него, у шалопая, боровок-то возьмётся?! Ты бы сам-то подумал!

_ Я почём знал.

_ Ну а дальше что?

_ Боровка-то он, оказывается, у этих, у Хабловых из сарайчика спёр. А я _ отвечай.

_ Ну и дурак же ты, Васька!

_ Ой, господи, опозорил ты меня на старости лет перед всем белым светом, _ заохала Екатерина Тихоновна. _ Я ведь ихних родителей, вот с таких лет помню (она показала рукой от пола). Если встречусь со стариками, как в глаза-то смотреть буду?

_ Мамочка, ты тут не причём, _ вступилась Зинаида. _ Этот идол напакостил. Пусть с него и спрос чинят.

_ Так не чужой же мне он, поди. Зять.

Уехали, вернее, ушли Василий и Зинаида на станцию утром пораньше, до света, чтобы поспеть на утренний поезд и уехать от греха домой.. Перед уходом Зинаида обратилась к матери с неожиданным предложением:

_ Может, к нам переедешь? Тебе у нас лучше будет. В квартире тепло. Вода горячая и холодная. Ванна с туалетом. Выделим тебе диван _ вот и живи в тепле,

_ А дом-то на кого оставлю?

_ Продадим. Мы с Антонидой промеж себя уж говорили. Деньги в сберкассу на тебя положим.

Екатерина Тихоновна от неожиданности растерялась, заморгала мокрыми глазами.

_ Да ты что, мама! Не расстраивай меня в дорогу.

_ Отец по брёвнышку собирал, на всю жизнь строил, а вы вон как _ продать! _ с обидой ответила она. _ Нет уж. Покуда жива, никуда отсюда не поеду. И дом продавать не буду. А как уж помру _ там как хотите.

Екатерина Тихоновна проводила дочь с зятем до ворот _ дальше идти не хватало сил.

Вскорости Филя поведал Екатерине Тихоновне о расправе братьев Хобловых с Пашкой-Шарашкой. Подобрали его на улице, доставили в больницу чуть тёпленького, с переломанными рёбрами и перебитым носом. В милицию заявлять он не стал. На него заявление тоже не поступало. Разобрались промеж собой _ скоро и по заслугам.

_ Слава тебе, господи, что мои-то во время убрались. А то бы ишо страху натерпелась, _ успокоительно подумала Екатерина Тихоновна. _ Пусть уж не на глазах моих живут.

После отъезда дочерей Екатерина Тихоновна захандрила ещё больше. Болезнь неотступно подтачивала силы, и скоро её скрутило так, что даже в магазин ходить стало невмочь. Выходила только во двор за дровами да по нужде. Слава богу, что воды успела запасти полный бачок. На третий день зашла к ней Авдотья Павловна. Накануне выпал снег, и она заметила, что к воротам соседки не было ни единого следочка. Да и из трубы дымка не было видно. Вот и забеспокоилась, зашла попроведать.

_ Ты чо это, дева, улеглась-то? И в избе вон какая холодрыга. Чо не топишь-то?

_ Не могу, Авдотьюшка. Одягу нету. Кабы раньше кто сказал, что такая буду, ни в жизнь бы не поверила. А вот пришлось.

Авдотья Павловна натаскала дров, затопила печку. Сбегала за молоком, сварила овсяную кашу, заставила поесть.

_ Я вот теперь, соседушка, дверь-то на крючок не закрываю. Мало ли что со мной приключится.

_ А и правильно. Не закрывайся. Чо бояться-то? Богатства не нажили. Воровать нечего. Разве что самих нас. Так где такой храбрый ухажёр на нас найдётся? _ пробовала шутить Авдотья Павловна. _ За окно выбрось, так никто не подберёт. Так что и не закрывайся. _ И для убедительности добавила: _ А то как стрелит радикулит, так и от кровати не отлеписся. И запоёшь репку.

С этого дня стала Авдотья Павловна ежедневно наведываться и помогать: водички принесёт, в магазин сходит, добрым словом поддержит. Хоть и держалась Авдотья Павловна молодцом, подбадривала подружку, а вот поди ты _ радикулит-то как раз её и стрельнул. Да так, что пришлось Филиппу ведёрко помойное вместо горшка подносить ей к кровати.

И вот в эти-то дни, терзаемая болезнью и пустотой в доме, начала Екатерина Тихоновна побаиваться одиночества. Иногда, проснувшись ночью, подолгу прислушивалась к таинственным шорохам в доме и за окнами, ловила обострённым слухом каждый скрип и шумок, вздрагивала и затаённо замирала мышкой под одеялом. И охватывали её в томливой бессоннице думы о прошлом, о тяжкой болезни. Стала часто вспоминать покойников: мать, отца, мужа и сыночка-первенца Яшеньку, умершего в четыре годика от глоточной. Стали они являться ей во сне да так явственно, как живые, особенно сыночек. До сих пор помнила ладошки его горячие в болезни, притихшие, вопрошающие не по взрослому глаза: «Я умру, мама?» В отчаянии склонялась тогда она над ним, прикладывала к его пылающей головке ладони, остужая её и вбирая в себя его боль. Да только не спасла, не заслонила собой от смерти. И в этих снах, и в воспоминаниях заходило от боли её сердце. «Скоро, скоро увидимся, сыночек. _ шептала она. _ Только признаешь ли там меня? Вишь, какая я старая да страшная стала».

И со всеми своими покойниками она разговаривала, как с живыми, и боялась не их, а пустоты и тишины в доме, боялась, что вдруг помрёт и никто долго не узнает об этом. А это ведь нехорошо, не по-христиански. Надо, чтобы в час преставления кто-нибудь свой был бы рядом и своим состраданием облегчил бы её последний шаг в небытиё

Эта мысль всё больше и больше овладевала ею. Всё обдумав, Екатерина Тихоновна решила остатние дни прожить у Антониды: она и живёт получше Зины, и надёжнее. Вскоре написала обеим дочерям, Зинаиде _просто, с перечислением последних деревенских новостей, в том числе и о попавшем в больницу изувеченном Пашке-Шарашке с намёком на то, чтобы подольше не показывались в деревне. Письмо же к Антониде складывалось труднее: не осмеливалась прямо и ясно выразить своё желание и лишь в самом конце намекнула, что дальше оставаться одной тяжело.

Письма на почту отнёс Филя. И стала ждать ответа от Антониды. Ответ та не написала, а скоро приехала сама и увезла мать с собой.

 

IV.

В богатой квартире дочери Екатерина Тихоновна сразу же почувствовала себя чужой. Ковры на полу и стенах, хрустальное сияние люстр, широкие диваны и кресла в блестящей ворсистой ткани, никелевый блеск и тонкая фарфоровая белизна на кухне _ все это было непривычным, чужим, как бы нарочно придуманным и совсем не подходящим к обыденной жизни простого человека. И ещё она решила про себя, что такое богатство таит в себе грех перед теми, кто в резиновых сапогах и телогрейках копается в навозе на фермах, кто, глотая пыль, горбится в шахтах, кто, утопая по пояс в снегу, валит лес. И она удивлялась: когда же это успела её дочь, единокровная частица её самой, так быстро привыкнуть к этому богатству и потому как бы вчуже отстраниться, отойти в сторону от неё, родной матери.

Эта чужеродность в дочериной семье ещё больше усилилась после того, когда Екатерина Тихоновна почувство вала отчуждённость и даже брезгливость со стороны зятя и внука. Это проявилось при первой же встрече с зятем: он только мимоходом поздоровался с ней и сразу прошел в свою комнату, даже для приличия не спросив о здоровье. То же было и со стороны её единственного внука, которого она хотела бы любить и отдать ему всю свою последнюю ласку и заботу.

При них Екатерина Тихоновна даже стеснялась появляться на кухне или заходить в туалет. Видно, предвидя это, Антонида в первый же день приезда пригласила её в ванную и, показав, где и какие краны, предупредила:

_ Эта вот полочка твоя будет. Мыло, щётка зубная с пастой и мочалка на ней _ твои. И вот это полотенце _ тоже для тебя. Запомни, пожалуйста. И сменные полотенца будут висеть здесь же, на этом не месте. Ты уж прости, что так получается. Виктор и Серёжа не любят, чтобы их вещами другие пользовались.

На кухне тоже на отдельной полке стояла приготовленная для неё посуда: две тарелки, столовая и чайная ложки, нож, вилка, две фарфоровые чашки.

_ Это тоже для тебя, _ смущённо пояснила дочь. _ Так удобнее. Искать тебе ничего не надо будет.

Вроде бы всё правильно было предусмотрено и приготовлено для неё, но только от этого ей стало не по себе, и она сразу почувствовала себя чужой, отдалённой от семьи. И Антонида показалась ей чужой, как бы отодвинутой в сторону, перестала быть той простой, привычно своей Тоней, какой была до этой поры. Это изменение в их отношениях произошло так быстро и внезапно, что Екатерина Тихоновна даже растерялась и не сразу нашлась, что ответить: поблагодарить ли дочь за заботу или обидеться на неё за возникшую отчуждённость. Не сказав ни слова, Екатерина Тихоновна молча ушла в отведённую ей комнату, уединилась там.

Видно, почувствовав возникшую неловкость, примолкла и Антонида. Зашла к ней не раньше, чем через час, спросила с оттенком виновности.

_ Удобно тебе здесь, мама? Может, вторую подушку принести?

_ Удобно, удобно. Всё есть, спасибо.

Дальше разговор не вязался, не шёл. Антонида не знала, о чём ещё спросить мать, а та, притихнув, молчала.

_ Ну тогда отдыхай. Я тоже пойду полежу. Голова что-то разболелась.

Внутри у Екатерины Тихоновны будто сжалось в комочек и затаилось ощущение той ненужности и лишности, какое испытывает человек, случайно оказавшийся в чужой застольной компании, где всем хорошо оттого, что давно и близко знают друг друга и что на всех есть одна, запретная для других тайна и что появление чужого человека им всем неприятно. Это ощущение у неё не прошло ни в тот день, ни позже. Напротив, оно со временем укрепилось в ней, особенно после того, как однажды внук с нескрываемым раздражением сделал ей замечание о том, то она не сполоснула ванну.

С этого момента Екатерина Тихоновна стала вдвойне придирчивой к самой себе. После каждого посещения туалета или ванны скрупулёзно по нескольку раз осматривала и тщательно вытирала каждое найденное пятнышко.

После некоторого раздумья она убедила себя в том, что и полка в ванной, и отдельная посуда на кухне выделены ей правильно. Ведь она, старая и хворая, не только неприятна молодым и здоровым зятю и внуку, но и, возможно, опасна своей болезнью. Это в какой-то степени утешило и успокоило её, а с этим прошла и обида на дочь.

Но самое неприятное поджидало Екатерину Тихоновну впереди.

Однажды внук вернулся из школы очень рано, часов в одиннадцать, да не один, а с девочкой, по виду, однокласс ницей. Они сразу же прошли в его комнату, весело и оживлённо заговорили, включили музыку. Затем внук заглянул к ней, предупредил:

_ Ты, баба, пока посиди у себя. Не высовывайся, не мешай нам.

Потом он прошёл на кухню, и она слышала, как открывал холодильник, гремел посудой. Догадалась, что готовил угощение подруге.

Екатерина Тихоновна лежала тихо, чутко прислушивалась к шуму, который доносился из комнаты внука. Скоро голоса их умолкли. Слышалась только музыка, похожая на взвизгивание и назойливо повторяющиеся удары по дребезжащему железу.

Часа через два весело плескались водой, смеялись. «Пошто они вместе-то? Это ведь нехорошо, _ с осуждением подумала она. _ Он-то парень. С него как с гуся вода, а она-то _ девочка?

Когда они ушли, Екатерина Тихоновна заглянула во внукову комнату. Оттуда пахнуло пролитым вином. Постель была смятой. Нехорошая, недобрая догадка кольнула её а сердце. Затем зашла в ванную. Пол там был забрызган водой. Влажное полотенце комком валялось на дне ванны. Из любопытства заглянула в мусорное ведро и брезгливо вздрогнула: там, едва прикрытый смятым обрывком газеты, валялся использованный, в сопливой слизи презерватив. У Екатерины Тихоновны подступила тошнота к горлу. Она стыдливо прикрыла ведро клочком газеты, будто прятала перед людьми свой грех. Потом тщательно вымыла руки и лицо с мылом и ушла к себе в комнату, стала соображать, что делать дальше, сказать ли об этом Антониде, когда та вернётся с работы, или промолчать. От переживаний у неё, видимо, поднялось давление, потому что сжало виски и заболел затылок.

Антониде она так ничего и не рассказала. Внук же вёл себя так, как будто ничего особенного не произошло. «Значит, у них это не впервой, _ решила Екатерина Тихоновна. _ И Антонида, может быть, уже знает». И лишь однажды завела она разговор о внуке, спросив у Антониды, куда они думают определять его после школы.

_ Отец сказал, что сейчас на коммерческой основе, за деньги, можно поступить в любой институт. И ещё пообещал, что если хорошо окончит школу, отправит на месяц в Америку по турпутевке.

В дочериной семье Екатерина Тихоновна так и не прижилась. Её всё больше и больше охватывала тоска по дому, по родной деревне, где всё просто, понятно и всё родное. И она стала обдумывать, как уехать домой, но дочери об этом пока не говорила. А болезнь между тем прогрессировала. И хотя Антонида не скупилась на лекарство, улучшения не наступало.

Как-то среди ночи у неё начались сильные боли. Она не вытерпела и позвала на помощь Антониду.

_ Ох, не помереть бы мне, доченька. Болит, терпения нету.

На побледневшем лице её проступила испарина. Временами накатывалась такая боль, что Екатерина Тихоновна едва не теряла сознание. Антонида вызвала скорую помощь. Врач приехал далеко за полночь, осмотрел, пощупал её, переговорил о чём-то с дочерью на кухне, поставил укол, снял боль. Вошедший в халате в комнату Виктор стал настаивать, чтобы Екатерину Тихоновну забрали в больницу. Она же отказалась, и врач уехал.

Скоро болевой приступ повторился, но она мужествен но перенесла его. Всего лишь несколько раз ойкнула, и когда Антонида подсела к ней и спросила, не надо ли вызвать врача, сказала, что всё прошло и что ей стало лучше.

Через несколько дней после второго приступа состоялся неожиданный разговор с Антонидой. Накануне два вечера подряд она ходила чем-то расстроенная. Видно было, что чем-то озабочена. В начале разговор ничего особенного в себе не таил.

_ Как ты чувствуешь себя, мама? _ спросила дочь.

_ Не проходит, доченька, Видать уж и не пройдёт.

_ Может тебе всё-таки в больницу лечь? Подлечишься там. Виктор договорится с кем надо. Хорошую больницу подберёт

_ Кому я там нужна. Кто за мной ухаживать будет? Нет уж. Лучше как-нибудь без больницы обойдусь…

Антонида помялась и заговорила о главном, о чём и замышлялся этот разговор:

_ Дело в том, что Виктор затевает ремонт квартиры. Уже и бригаду нашёл. Тебе, мама, тяжело будет. Сама знаешь, как при ремонте _ шум, стук, пыль.

Екатерина Тихоновна догадалась, поняла, что от неё хотят избавиться. Конечно, не она, Антонида, а зять и внук.

_ Ты вот что, отвези-ка меня домой. В больницу я не пойду,

_ Да как же ты одна-то будешь жить?

_ Пошто одна. Авдотья с Филей помогут, если что. Не бросят,

_ Ну если не хочешь в больницу, Виктор комнату тебе снимет где-нибудь поблизости. Я к тебе ходить буду каждый день. Это лучше чем одной в деревне.

Вот теперь уже все карты были раскрыты, и Екатерина Тихоновна поняла: вопрос о её дальнейшем проживании в дочериной семье решён.

Господи, как открыто, как прямо и безжалостно сказано: сна в этом доме не нужна! Екатерина Тихоновна сжалась в комочек, передохнула, проглотила горький ком, сказала:

_ Давай завтра поговорим. Не могу я сейчас.

За ночь она всё обдумала и приняла окончательное решение, которое и определило последний, остатний путь её жизни. Она решила написать Авдотье Павловне письмо с просьбой, чтобы Филя выпросил в совхозе лошадь и встретил бы её на станции и отвез домой. Письмо такое написала на следующий день и попросила, чтобы Антонида сразу же опустила его в почтовый ящик и ещё попросила, чтобы сразу же купила билет на поезд на тот день, который она указала в письме соседке. И начала готовиться в дорогу.

В последнюю ночь перед отъездом увидела странный, напугавший ее сон: будто подошла она к зеркалу, смотрится в него, а лица своего не видит. Ощупывает зеркало и сзади, и спереди, глядит с обеих сторон и убеждается: зеркало как зеркало, но вот слепое!

Утром проснулась с тревожным, беспокойным предчувствием. Долго обдумывала странный сон, пыталась разгадать его. В голову лезли нехорошие, пугающие мысли. «Может, этот сон и есть знамение, предупреждение на будущее, _ думала она. _ Хватит, мол, по белу свету ходить. Пора и на покой собираться».

После этого дня, когда Антонида отказала матери открытым намёком о проживании, в семье установилась тягостная, отчуждающая обстановка. Виктор приезжал домой очень поздно, а уезжал рано, так что Екатерина Тихоновна его и не видела и была этим довольна. Внук тоже избегал её. Антонида всё это понимала и переживала в себе, молча. Екатерина Тихоновна поняла, что дочь в доме не хозяйка. Когда наступил день отъезда, она обрадовалась.

Провожала её Антонида одна. Зятя и внука в этот момент дома не оказалось. Ну и бог с ними. Не велика она птица и без прощанья уедет.

На вокзал Антонида увезла её на такси. Собрала в дорогу две полных сумки с продуктами.

_ Тут тебе, мама, надолго хватит. Дома разберёшься, что к чему. И деньги вот возьми. Да как приедешь _ напиши. Я в сумку конвертов с бумагой и ручку положила. Ты уж прости меня, мама.

Попутчиками Екатерины Тихоновны оказались молодожёны _ Рая и Николай. Антонида попросила их доглядывать за матерью и по прибытии на станцию _ помочь вынести сумки. Они с готовностью согласились.

На перроне Антонида остановилась у вагона, напротив окна, где сидела мать. Виновато-грустно смотрела она сквозь оконное стекло на молчаливую исхудавшую мать. Она, видимо, предчувствовала, что в эти прощальные минуты видит мать живой в последний раз. Екатерина Тихоновна заметила, как дочь прикусила задрожавшую нижнюю губу и вытерла носовым платочком глаза. У Екатерины Тихоновны защемило сердце. Ей стало так жалко дочь, что она привстала, прислонилась лбом к окну и помахала дочери ладошкой, как бы передавая ей этим движением свою жалость и сострадание.

Поезд тронулся и начал набирать скорость. Антонида пошла вслед за вагоном, не отрываясь взглядом от окна. Екатерине Тихоновне всё казалось, что дочь так и не успела сказать того самого сокровенного, что было у неё на душе.

Екатерина Тихоновна долго не отрывалась от окна: она не хотела, чтобы соседи по купе видели её расстроенное лицо и стали бы расспрашивать о причине её слёз. Ей сейчас просто не хотелось никому открываться, делиться своим горем и тем самым ещё больше травить свою измученную душу.

Глядя в окно, она почти не видела убегающие назад последние городские постройки, а потом и постепенно сменившие их дальние навалы сопок и уторов, покрытых белым снегом и заштрихованных перелесками. Она думала о своём.

В полночь, проснувшись от резкого толчка, она увидела в полумраке сидящих на нижней полке в обнимку и целующихся Николая и Раю, смущённо порадовалась за них: «Вот и пришли взамен нас другие, молодые и счастливые от влюблённости, _ подумала она, _ Только бы войны не было, да жизнь наладилась бы, чтоб полегче им жилось.»

На станцию поезд прибыл в девятом часу утра. Николай проводил Екатерину Тихоновну на вокзал _ небольшое деревянное здание, попрощался и убежал обратно в вагон: стоянка была всего пять минут.

Не успела Екатерина Тихоновна оглядеться, как перед ней словно из-под земли появился Филя _ небольшой, скособоченный из-за хромоты. Лохматая собачья доха, одетая поверх телогрейки, делала похожим его на медвежонка.

_ Здравствуй, тётя Катя. У нас с вами прямо как в сказке. Я к станции, поезд от станции_ прямо в точку попали. Так что из вагона и в сани. Сумки-то твои?

_ Мои, Филюшка, мои. Ты уж подсоби. Я-то вишь, какая стала. Ветром шатает.

_ Об чём разговор, тётя Катя. Пойдём.

Подвода стояла за углом станции.

_ А я прихватил для вас тулуп, _ говорил Филя, похрамывая к саням. _ Вон под сеном лежит. Это всё мама: возьми да возьми, говорит. На дворе-то, мол, февраль-ветрун. И правда, так сквозит, холера, что губы занемели. Усаживайся, тётя Катя, на сенцо. Дудняк из него я повыдёргивал, чтоб помягче было.

Сумки Филя пристроил в головяшке, чтобы не мешали и были бы на виду. Поудобнее усадил Екатерину Тихоновну, рядом угнездился сам и тронул лошадёнку. Та размеренной, неторопкой рысцой взяла путь домой. Скоро они миновали последний дом станционного посёлка и выехали на простор.

С замирающим сердцем, будто после долгой разлуки, смотрела Екатерина Тихоновна на знакомые места: заснеженные увалы, далёкие, ещё невывезенные стога сена, на лес, подступавший местами к самой дороге.

Высокое, вымороженное до бледной синевы небо было неподвижно и безоблачно. По низу бегущими снежными волнами бусила позёмка. Екатерине Тихоновне было тепло и уютно под тулупом. От сена пахло сенокосным лугом. От всего этого ей стало так хорошо, что захотелось и самой сделать что-нибудь хорошее.

_ Возьми-ка Филюшка, вон из зелёной сумки яблочко. Угостись. Да выбери како побольше, повкуснее.

_ Дома угостишь, тётя Катя.

_ Тогда поспешай да рассказывай, как живёте. Павловна-то как там?

_ Мама-то? Да всё бегает помаленьку. Кажин день тебя вспоминала. Сёдня чуть свет _ к тебе печку топить. Чтоб в тепле встретить.

_ Дай-то ей боженька здоровья. И тебе, Филя, тоже.

_ Дак я-то что! Мне рази тяжело. Сел да и поехал.

_ Ты мне, Филя, про новости расскажи. Уж соскучилась, не дай бог как.

_ Есть новости, есть, Генку-то Никишина не забыла, поди? Весной он похоронил мать, один жил. Так недавно замёрз до смерти. Пришёл ночью с пьянки, а ключ-то найти не мог. Дверь не открыл. Сел на крыльцо и заснул. Тут и околел. Утром соседи видят _ сидит Генка и бутылка промеж ног стоит. Час сидит, другой сидит. Кличут, а он в ответ _ ни гу-гу. Подошли, Ткнули за плечо, а он и упал. Околел, как говяк.

_ Ой, страхи-то какие, господи!

_ А Пашку-Шарашку из больницы раньше времени выперли. Не долечили и выперли. Видишь, чо он, шельмец, отчебучил! Залез ночью в перевязочную, выдул весь медицинский спирт да и пошёл по палатам митинговать. Переполошил всех. Ну и турнули его оттудова!

_ Что же это такое, Филя, деется с народом-то? Как перед концом света с ума посходили. А доброе-то хоть что-нибудь есть?

_ Есть, тётя Катя, и доброе. Председатель наш недавно выменял на муку в городе пилораму, Свою лесопилку ставить будем. Лесу-то вон сколько кругом. Будем распускать на доски да брус и продавать. Всё живая копейка на чёрный день будет. Може, и столярный цех откроют. Мужики-то у нас мастеровые. И рамы, и двери и мебель кой-какую сделают. А что делать-то? Видишь, нас от дела-то главного отбивают. Будто на излом пробуют. А нам выжить надо, Сохранить себя

Авдотья Павловна встретила у ворот. Переступив порог родного дома, Екатерина Тихоновна прослезилась.

_ Ты чо это, дева, мокроту-то разводишь? _ сама готовая заплакать, упрекнула соседка. _ Натосковалась, поди, по дому-то?

Встречу отпраздновали втроём. Авдотья Павловна заранее уставила стол тарелками с квашеной капустой, солёными огурцами и грибами, натушила картошки с мясом. Екатерина Тихоновна достала бутылку белой (Антонида в каждую сумку поставила по бутылке водки _ на всякий случай), выложила городскую закуску. Филя хозяйничал за столом, желал старухам здоровья и долгих лет жизни. Пил почти один, скоро захмелел и даже затянул «Отец мой был природный пахарь»... Не получив поддержки, собрался и уковылял на улицу. Захотелось взбодрённому, в подпитии, побыть на людях

Когда они остались одни, Екатерине Тихоновне захотелось поделиться с Павловной своими обидами на городскую жизнь. Та и сама хотела бы расспросить, да постеснялась своим любопытством обидеть подружку, видать, догадывалась, что не от хорошей жизни вернулась та домой. Исподволь да потихоньку Екатерина Тихоновна и рассказала ей всё. Авдотья Павловна поддержала её:

_ Ну и правильно, что вернулась. Здеся ты дома и сама себе хозяйка. И знай _ мы с Филей тебя не бросим. Слышь, покуда я жива, ты ни об чём не переживай.

_ Спасибо тебе, Павловна. Вот уж спасибо.

_ А ты бы рази бросила меня?

_ Да ты чо говоришь-то? Как же бы бросила тебя!

_ Так вот и уговор промеж нас такой: будем вместе, пока живём. Нам ведь делить-то нечего.

У Екатерины Тихоновны повлажнели глаза. Помолчав, она притаённо, выжидательно попросила:

_ Разгадай-ка, Павловна, мой сон. У Антониды, как ехать, видела. Поведав свой странный сон о слепом зеркале, добавила:

_ Что-то он мне не ндравиться. Как будто не к добру. Сердце моё чует.

Авдотье Павловне сон тоже не понравился: раз уж зеркало лицо не показало, то его как будто уже и нету или скоро не будет. В самом деле, что-то нехорошее предсказывал этот сон. Но свою недобрую догадку она скрыла и заговорила о другом:

_ Зеркало-то не было расколото?

_ Целое было.

_ Ну, вот, видишь, целое было, не разбитое. Вот если, говорят, бьётся зеркало, то это к худу. А у тебя _ целое. Стало быть, всё ладно и будет, и ни об чём не думай.

Старухи засиделись до потёмок: всё разговаривали, перебирали в памяти своё былое, а в нём у них было много такого, что объединяло и роднило их, как сестёр.

После ухода Авдотьи Екатерине Тихоновне захотелось обойти и осмотреть все уголки во дворе, как бы ещё раз вернуться в прошлое и пережить, перечувствовать его заново.

Было уже совсем темно. Деревня погружалась в молчаливую дрёму. Екатерина Тихоновна неожиданно для самой себя с обновлённым удивлением глянула в чёрное небо в угольной россыпи звёзд. Не уж-то и там, на этих звёздочках тоже живут люди, _ как по подсказке со стороны подумала она. _ И так же, как мы, женятся, рожают, радуются и страдают. Господи, чудно-то как. А может, окроме нас нигде никого нету, а звёзды в радость нам даны и чтобы после смерти туда улетали бы наши души и смотрели бы оттуда, как мы тут живём. Только вот жить хорошо-то не умеем, не научились.

И ей подумалось, что оттуда, с какой-нибудь звезды смотрят сейчас на неё отец с матерью, сынок Яшенька и муж Сёмушка, Смотрят и ждут к себе. И от этого её охватило непонятное, пугающее волнение: «А ну как я перед ними в чём-нито виновата? Примут ли они туда меня? Нет, нет! Ничем я их не прогневила и Сёмушке верность блюла. Так что примут они меня к себе. Примут», И вслед за этим ей вспомнился вот такой же февральский вечер, уже смягчённый предвесеньем, когда поцеловал её первый раз Семён, её суженый. Он тогда же, играючи, будто в шутку снял с неё шарф и унёс с собой _ по тогдашним временам _ верный знак признания в любви и скорого сватовства. Она тоже любила его и, стыдясь и скрывая это, позволила снять с себя шарф.

 

V.

В начале марта Екатерина Тихоновна перестала выходить на улицу. Сил оставалось только на то, чтобы передвигаться по дому. Всю заботу по уходу за ней взяли на себя Авдотья Павловна и Филя. Он приносил дрова, воду, убирал во дворе. Она топила печку, варила, стирала, обихаживала ее.

Екатерина Тихоновна гасла на глазах. Лицо её высохло, стало махоньким, нос заострился и хрящевато обозначился горбинкой сквозь бумажную кожицу, щёки опали. Лик её так сильно изменился, что Филя, присев однажды у кровати, с удивлением смотрел на неё, словно не узнавая и привыкая к ней занаво. Екатерина Тихоновна сухо и беззвучно заплакала.

_ Ты с чего это, дева? _ спросила Авдотья Павловна.

_ А и сама не знаю. Жалко что-то мне всех вас стало. И тебя, и себя, и Филю, и девчонок своих. Несчастные мы какие-то, Авдотьюшка. Пошто это?

_ Видно, судьба нам такая выпала.

_ Спасибо вам с Филей, что не бросаете,

Екатерина Тихоновна выпростала из-под одеяла сухую ладошку, положила её Авдотье Павловне на колени. Та почувствовала холодность и слабость её руки и необъяснимым образом поняла, что жить подружке осталось совсем недолго. Ответная жалость охватила и её, и она заплакала. Так они вместе и оплакивали _ каждая свое и вместе с тем _ их общее старушечье горе.

_ Как подоспеет времечко моё, ты уж, Павловна, не побрезгуй. Прибери и обряди меня.

_ Да ты чо, бог с тобой собирашь-то? Нашла о чём говорить.

_ Кабы зря, так и не стала бы. А раз говорю, то и слушай. Время моё, стало быть, подошло.

О том, что наступают последние дни, Екатерина Тихоновна почуяла всем нутром и стала готовиться к кончине. Собрала в узелок необходимые вещи и положила их в комод на видное место. Завернула в газету и туда же убрала документы и деньги, какие у неё были. Показала всё Авдотье Павловне и объяснила, что к чему,

_ Ты пошто живой-то себя хоронишь? Не грех ли? _ упрекнула та.

_ Какой грех, Авдотьюшка, когда она, смертушка-то, в изголовьи стоит.

Больше разговора на эту тему они не заводили.

В самые последние дни, когда нестерпимые боли стали неотступно терзать её, Авдотья Павловна сходила в больницу и упросила медсестру облегчить страдания больной. Та ежедневно стала приходить и ставить уколы. Боль на время отступала, и Екатерина Тихоновна засыпала.

Еды она теперь никакой не принимала, пила только остуженную кипячёную воду.

В последний день перед кончиной ей стало как будто бы легче. Она даже силилась подняться, но так и не смогла. А ей очень хотелось подойти к окошку и хотя бы минутку постоять около него, посмотреть на деревню, на берёзу перед домом, на играющих ребятишек. Но теперь это было уже за пределами её сил и как будто где-то далеко-далеко, совсем в другом мире.

На рассвете следующего дня Екатерина Тихоновна преставилась. И никто не услышал её прощального слова, не уловил её последнего вздоха и не закрыл её остановившиеся глаза.

Авдотья Павловна, словно чуя недоброе, прибежала к ней чуть свет и, сразу поняв всё, сбегала за Филей. Вдвоём они взяли на себя первые хлопоты о подготовке покойницы в последний путь.

Зинаида и Антонида приехали утром следующего дня _ скорбные, молчаливые, обе в черных полушалках. Плакали над покойницей, винились, что мало заботились о ней и просили её прощения.

Похоронили Екатерину Тихоновну, как и завещала: рядом с мужем и сыночком Яшей.

Авдотья Павловна опричитала её.

 

 

 

ВСТРЕЧА

 

Это событие в жизни Полины Ивановны произошло 18 лет тому назад, в воскресенье, сразу после первомайско го праздника. Накануне, в субботу, она уехала утром на дачу. Дома остался сын Павел. Он заканчивал политехнический техникум и готовился к защите дипломного проекта. Уезжая, Полина Ивановна предупредила его, что вернется в воскресенье, семичасовой электричкой.

До обеда она навела в садовом домике порядок, что надо _ перетряхнула, протерла и вымыла, истопила печку, вскипятила чай, пообедала и после небольшой передышки принялась за работу в саду. К вечеру успела вскопать и посеять две грядки редиски. Погода к тому времени испортилась: поднялся порывистый ветер, небо помутнело, облачная наволочь запеленала уже низкое солнце, которое стало похоже на растекшийся яичный желток. Похолодало. Предвечерняя сумеречь накрыла землю. Стало пробрасывать снежок. Сначала в воздухе замельтешило редкое снежное сеево, затем оно загустело, и скоро посыпало сплошным белым потоком. Чувствовалось, что неожиданный снегопад кончится не скоро. Полина Ивановна прекратила работу и ушла в домик. Назавтра она запланировала вскопать две грядки под морковку и посадить грядку чеснока, сгрести в саду и вдоль забора прошлогодние листья и траву и уложить их в компостную яму.

Утром, проснувшись, Полина Ивановна первым делом подошла к окну и глянула во двор _ кругом было белым-бело. Наскоро одевшись, она вышла на крыльцо. Земля, крыши соседних домов и сараюшек, далекая гряда гор _ все было покрыто чистым, нетронутым снегом. Как ни странно, ее охватило не чувство досады за сорванные планы, а чувство светлого удивления перед чудным капризом погоды.

Было ясно, что ни о какой дальнейшей работе не могло быть и речи, и Полина Ивановна первой же электричкой уехала домой.

Сын не сразу открыл дверь на ее долгие, настойчивые звонки, а когда открыл, то буквально застыл на месте. Сразу же было видно, что в этот ранний час он не ждал ее, и теперь, растерянный и полуголый, в одних плавках, виновато и удивленно смотрел на нее. Она поняла причину его странного поведения, когда нагнулась, чтобы разуться, и увидела чужие дамские сапожки, а потом на вешалке _ женскую куртку и шапку. Теперь растерянность и даже испуг охватили ее. Мать и сын какое-то время молча смотрели друг на друга. Шепотом и просительно первым заговорил сын:

_ Мама, только не шуми, У меня Катя. Мы любим друг друга и скоро поженимся. Ни о чем плохом не думай. Она хорошая, вот увидишь.

Полина Ивановна открыла дверь в комнату сына _ на кровати сидела незнакомая девушка. Голую грудь она прикрывала простынею. Длинные волосы ее рассыпались по плечам, в глазах стояли слезы, губы дрожали.

_ И не стыдно тебе, негодница, лезти к парню в постель?! _ почти прокричала Полина Ивановна. _ Разве порядочная девушка позволит себе такое?! Ох, господи, вот беда-то!

Павел обнял мать за плечи и настойчиво, но сдержанно вывел ее из своей комнаты, спасая девушку от дальнейшего унижения. Он увел мать в зал, усадил на диван и все продолжал уговаривать:

_ Мама, только не ругайся. Я тебе все объясню, и ты поверишь мне.

_ Я не позволю больше приводить эту гулящую девку. Ты же хороший парень! Зачем тебе связываться с этой развратницей? Разве для этого я тебя растила?

Слезы обиды прервали ее речь.

Девушка спешно одевалась в коридоре _ об этом можно было догадаться по торопливым звукам, доносившим ся из коридора. Павел несколько раз выглядывал туда и тут же возвращался к матери _ ему было жалко их обеих, он разрывался между ними, не желая обидеть ни ту ни другую. Но вот хлопнула дверь, и в коридоре стало тихо _ гостья ушла.

Полина Ивановна не умела ругаться. Всякие неурядицы и горе она, уединившись, переживала в себе, изливала в тихих слезах.

После ухода Кати Павел все еще пытался разговорить мать, убедить ее, что ничего плохого в его отношениях с девушкой нет и все будет хорошо:

_ Я скоро получу диплом и устроюсь на завод. Распределение уже получил. Катя заканчивает второй курс института. Моей зарплаты и ее стипендии нам хватит. Сейчас Катя живет у тети. Поженимся, она перейдет к нам.

_ Одумайся! Она, может, завтра же будет спать с другим. А тебе все равно?! Скажи, зачем тебе такая срамница? Разве нет хороших, честных девушек? Нет уж, я ее и видеть больше не хочу!

Павел был характером в мать, ругаться тоже не умел. И после этого тяжелого разговора в их квартире прижилась пустая безмолвность. Они как бы отошли друг от друга, разминулись. Из-за этого Полина Ивановна еще больше невзлюбила его непутевую подружку.

Пожалуй, единственный благожелательный разговор между ними произошел через месяц после защиты диплома. В тот день он пришел заметно взволнованный, в приподнятом настроении и сообщил, что принят на машиностроительный завод мастером и что с завтрашнего дня будет уходить в семь часов на работу. Полина Ивановна обрадовалась. Но и эта существенная перемена не примирила их до конца.

Полина Ивановна видела, что сын очень переживал за нескладные отношения с Катериной. Он не знал, как сроднить, свести их вместе. Полина Ивановна всем видом показывала, что совсем не желает видеть ее в своей квартире.

В сентябре еще одно нелегкое событие пришлось пережить Полине Ивановне: Павел уходил в армию. С одной стороны, она боялась за судьбу сына (в Афганистане шла война), а с другой _ надеялась, что за два года службы в армии он одумается, отвыкнет от непутевой подружки и по-разумному переиграет свою судьбу.

На вокзал провожать Павла пришли его друзья, Полина Ивановна с заплаканными глазами скрытно искала в толпе провожающих Екатерину. Павел тоже беспокойно и беспрестанно оглядывался по сторонам. К вагону она подошла перед самым отправлением поезда, буквально за две минуты. В руках у нее был букет белых георгинов и пакет, видимо, с дорожными гостинцами. Павел устремился ей навстречу, обнял, поцеловал и подвел к матери, попросил:

_ Не сердись, мама, на нас, ну, хоть сейчас протяните руки друг другу. Мне будет легче.

Девушка с готовностью подалась навстречу Полине Ивановне, но та будто не заметила это и руки не подала. Расстроенный Павел торопливо попеременно поцеловал их обеих, взял у Кати цветы и пакет, уже на ходу подал руки друзьям и последним заскочил в вагон.

* * *

В армии Павел попал в учебный полк, откуда через полгода в звании сержанта был направлен в специальную воинскую часть для прохождения дальнейшей службы. В письме с этим сообщением он прислал свою первую армейскую фотокарточку. Полина Ивановна с радостью и гордостью рассматривала сына в армейской форме. Сквозь навернувшиеся слезы прочитала на оборотной стороне: «На память любимой маме от сына Павла. 18. 03. 82. Афганистан».

Недоброе предчувствие охватило Полину Ивановну. И не ошиблось, к несчастью, материнское сердце _ в ноябре пришли к ней военные со страшной вестью...

Первые два года Полина Ивановна ходила на могилку к сыну каждое воскресенье. Со временем, отказывая себе во многом, скопила из скромной зарплаты достаточную сумму денег и решила поставить на могилке сына вместо железной пирамидки мраморный памятник.

Позже посеяла на могилке календулу, ярко-оранжевые цветы которой горели до самого снега. По этому цветущему островку в летнее время она еще издали угадывала могилку сына.

Однажды Полина Ивановна с удивлением увидела, что среди оранжевого разлива календулы непорочно-белыми шарами расцвело несколько георгинов. Это было так красиво, что она обрадовалась. Но откуда же они? Ведь не ветром же занесло. Видно, какой-то добрый человек посадил их. Позже приметила у оградки детские следы. Потом стала замечать, что время от времени кто-то еще приходит и убирает могилку. Однажды ее поразил розовый бант из широкой ленты, завязанный на оградке в изголовье сына. Это было в день 15-летней годовщины его гибели, в ноябре, когда безмолвное кладбище уже покрыл белый снег.

* * *

Приближалось 23 сентября _ день 18-й годовщины проводов Паши в армию, день, когда она в последний раз видела его живым и когда он поцеловал ее перед тем, как прыгнуть в уходящий вагон.

Она с вечера испекла любимое печенье сына, купила бутылку минеральной воды, кулек конфет и все сложила в сумку, чтобы завтра без лишних хлопот пойти на кладбище.

Собиралась на эту встречу с сыном как с живым. Даже надела то платье, которое носила еще при живом сыне и которое ему нравилось.

Полине Ивановне шел уже 58-й год. Она сильно изменилась, превратилась в слабенькую, согбенную старушку, стала быстро уставать, и ей уже было не под силу подолгу стоять у могилки. Она принесла туда года два тому назад старенькую табуретку. Чтобы та всегда была сухой и чистой, накрывала ее полиэтиленовой пленкой и клала на нее вверх дном небольшой деревянный ящик. И это помогало: даже в непогоду, в ветродуй и дождь, табуретка оставалась чистой и не намокала. Полина Ивановна по-детски радовалась своей простенькой хитрости.

И на этот раз, как обычно, она присела на табуретку у памятника, ласково обгладила его, поцеловала портрет Паши, положила на приступку несколько печенюшек и конфеток. По поминальному обычаю съела печенюшку и выпила стакан минеральной воды, остаток ее вылила в уголок могилки.

Так и сидела она в печальной задумчивости перед сыновней могилкой. Ей думалось: хорошо бы вот сейчас тихо и без болей исчезнуть навсегда, вознестись душой в небо, соединиться там с душой сына и более никогда не расставаться с ним. В таком состоянии она не заметила, как к могилке приблизились двое, и увидела их, когда они входили в оградку. Сначала она посмотрела на женщину, которая шла первой. Что-то чуть знакомое показалось в ее уже немолодом лице, потом _ на спутника-юношу и от неожиданности ойкнула _ перед ней стоял Паша... Небо потемнело и вместе с солнцем стало наклоняться и уходить куда-то в сторону, земля поплыла из-под ног. Она повалилась и упала бы, если бы юноша не поддержал ее.

_ Баба Поля, это мы с мамой, _ проговорил юноша.

Полина Ивановна снова глянула на него _ карие Пашины глаза, его же темно-русые вихры волос, ямочка на подбородке. И даже голос его!

_ Полина Ивановна, мы вам сейчас все объясним. Я _ Катя. Мы с Павлушей тогда не успели обвенчаться. А когда провожали его в армию, я была уже не одна, _ женщина кивнула в сторону юноши. _ Он ваш внук. Я его назвала именем отца. И фамилия у него ваша _ Пахотников.

Полина Ивановна уткнулась лицом в подол Екатерины и мелко, по-старушечьи беззащитно заплакала.

_ Павлик окончил школу и поступил тоже в политехнический техникум. Он во всем хочет походить на отца, _ с гордостью сообщила Екатерина. _ Я одобряю его выбор и рада за него.

_ Простите меня, родные. Простите. Теперь я не одна. Слава тебе, Господи.

 

 

 

Бомбёж

 

В один из августовских дней директор есауловского совхоза «Красный Маяк» привёз на мерседесе и высадил около клуба трёх чужих, богато одетых мужчин.

Клуб был двухэтажный из добротного листвяжного бруса. На первом этаже размещался актовый зал на 180 мест со сценической площадкой и стационарной киноустановкой. Раньше здесь проводились общесовхозные собрания, обычно связанные с началом и окончанием сезонных работ, и торжественные праздничные вечера с награждением передовиков почётными грамотами и ценными подарками, с показом художественной самодеятельнос ти. В обычное время, чаще всего по субботам и воскресеньям, демонстрировались кинофильмы. На втором этаже были медпункт и библиотека. Последние три года клуб фактически пустовал. Собрания и торжественные вечера не проводились: о каких производственных успехах и наградах можно было говорить, если совхоз разваливался на глазах. Библиотеку и медпункт закрыли из-за отсутствия средств на их содержание, а библиотекаря и фельдшера уволили. Перестали показывать и фильмы.

Директор и гости неторопливо обошли клуб кругом, осмотрели его, затем директор снял с двери замок, и все вошли во внутрь. Через полчаса вернулись в хорошем настроении, выкурили по сигарете и укатили восвояси, оставив есауловцев в догадках.

К вечеру по деревне быстрым ветерком пробежал слушок: директор, дескать, привозил покупателей и что денежки за клуб положит в свой карман. Кое-где есауловцы стали собираться группками и оживлённо обсуждать взволновавшую их новость.

_ Ишь чо опять придумал наш хапуга, _ возмущалась доярка Марья Наговицына. _ Мало что сохоз разорил, так ишшо за клуб взялся. Глядите, какой фон-барон выискался! На мерседесах разъезжат!

_ Погодите, погодите! Ишшо и обожжётся! _ угрозливо поддержал её Митька Чубатов по прозвищу Казак _ мужик лет сорока, сухопарый, горбоносый, с хищновато -острым взглядом цепких серых глаз. Казаком его прозвали за горячий и драчливый норов.

Главные и неожиданные события в этот день развернулись поздно вечером. Неизвестно, по чьей команде, по чьему побуждению или, может быть, по тайному сговору, часов в десять под покровом темноты начался массовый бомбёж клуба. На обоих этажах орудовало выдергами и ломиками человек пятнадцать , Они выдирали рамы и двери вместе с косяками, торопливо убегали с ними куда-то в темноту и скоро возвращались за новыми трофеями. Тут же стали вытаскивать столы и стулья.

Скоро на грабёж сбежалось, наверное, полдеревни. Приступили к разбору полов, потолка и перегородок. С треском и скрипом отрывали от лаг и матиц доски и плахи и выбрасывали их из окон с весёлыми и пугающими криками:

_ Эй, берегись-сторонись!

_ От стен, от стен _ подальше!

Люди отбегали в сторону, но улучив безопасный момент, тут же снова подбегали, хватали доски и плахи, оттаскивали их в сторону и бросали в кучи. Наиболее ловкие добрались уже и до крыши. Невидимые снизу, вытаскивали они скрипучие кровельные гвозди, снимали шифер, передавали через проёмы в потолке на второй этаж напарникам, а те спускали на землю по наклонному дощатому настилу, наспех набросанному у крыльца, куда доски и плахи сверху не летели и было безопасно. Шиферные листы тут же подхватывали, относили подальше в стороны и складывали в стопы.

Кругом стоял шум, треск, гвалт. Все были охвачены азартным делом: коллективно грабили, растаскивали и уничтожали то, что не так уж давно сами же строили для самих себя и на свои кровные рубли.

Площадь перед клубом слабо освещалась фонарём, горевшим над соседним магазином. Но и этот единствен ный неяркий свет казался людям лишним: он высвечивал их позорное дело, и они старались держаться от него подальше, сталкивались в темноте друг с другом, натыкались на царапающие концы и края досок, плах и шиферных листов, беззлобно и весело переругивались.

Скоро крыша была разобрана: шифер снят, обрешётка ободрана, стропила сброшены на землю. Приступили к разборке стен, но тут дело застопорилось: тяжеленные листвяжные брусья, сложенные по-хозяйски на шпонах, не поддавались разъёму. На каждом углу сруба мог поместиться только один мужик, и каким бы сильным он ни был, не мог в одиночку поднять и снять со сруба угловой конец бруса.

Все спустились вниз и приступили к разборке и дележу награбленного. Возникли споры, толкотня и неразбериха. Начали хватать, кому что попадалось под руку. Скоро возникла потасовка и тут же переросла в драку. Всё произошло так быстро и неожиданно, что сразу и не разберёшь, кто с кем и за что дрался. Бросившиеся на разъём сцепившихся, получали в горячке оплеухи и тут же сами ввязывались в рукопашную.

Разгорячённые азартом халявной наживы и ослеплённые вспышкой безрассудного гнева, мужики безжалост но и остервенело молотили друг друга. Они вымещали в этом стихийном, безумном приступе ярости скопившиеся в них злобу и ненависть к перестроечной порухе, которая обездолила и расстроила их прежнюю улаженную жизнь.

В серёдке дерущихся крутился волчком Митька _ Казак, ловко отбивая сыпавшиеся на него удары и сноровисто нанося свои, иногда задиристо выкрикивая:

_ И-и-эх! Бей не жалей!

Вокруг клубка дерущихся кружили с воплями и охами бабы, пытались вытянуть из бучи своих. Вот выполз оттуда на четвереньках тракторист Иван Наговицын, получая вдогонку последние пинки и тумаки. Не поднимаясь, он вытирал рукавом разбитое лицо и сплёвывал на землю алую тягучую слюну.

_ Ой, гады, сгубили покалечили моего Ваню! _ завопила упавшая перед ним на колени жена Марья. _ Помогите, люди добрые!

Ей сейчас же подсобили поднять на ноги пошатываю щегося Ивана. Она завела его правую руку себе за шею и, причитая, потянула домой. В этот момент над обезумевшей толпой взлетел чей-то пугающий истошный вскрик

_ Пожар! Клуб горит!

Драка тут же прекратилась. Все обернулись к клубу _ в пустых оконных проёмах завихрялись красные языки пламени. Видно, кто-то скрытно в суматохе облил стены изнутри бензином и поджёг их. Пламя быстро распространялось, охватывало весь сруб. Вьющиеся языки пламени начали вымётываться наружу, в небо. Но никто не шевельнулся, не побежал за вёдрами или багром, чтобы спасти полуразрушенный сруб: есауловцы знали, что теперь клуб был не их, а некоторые наверняка мстительно желали, чтобы даже в таком виде он не достался ненавистному директору-хапуге.

Плотный листвяжный сруб горел плохо и долго, не выстреливал в воздух искры и не выбрасывал головешки, и слава богу _ не грозил распространением огня на соседние дома.

Отрезвлённые безумной, жестокой дракой с избитым в кровь Иваном и неожиданно вспыхнувшим пожаром, люди остановились, утихли и устыжливо отводили глаза в сторону. Затем без шума и переругивания начали снова разбирать и растаскивать по дворам награбленные трофеи.

С полуночи пошёл дождь _ мелкий, густой и неторопливый, будто кто-то невидимый сеял его с ночных небес через сито. С ровным, не стихающим шумом поливал он до утра огороды, деревья, дороги и травы. Постепенно угасал под ним горящий сруб. Утром долго держался в деревне запах сырой гари.

* * *

К полудню в Есауловку приехал директор с участковым. Перекатывая желваки, директор долго и сумрачно стоял перед обугленным срубом, а участковый ходил вокруг сруба, видимо, мысленно предполагая причину возгорания.

С клубной площади хорошо был виден животноводчес кий комплекс, расположенный сразу за деревней, на взгорке. Шесть кирпичных ферм образовывали двухстороннюю улицу. Там же, повыше, стояло ещё два здания _ ремонтно-механический цех и бытовой корпус для доярок и скотников. До перестройки в совхозе было полторы тысячи дойных коров и стадо собственного молодняка. Все фермы были заняты. Теперь же осталось всего пятьсот коров. Две дальних фермы были в полуразрушенном состоянии. Жутковато и уныло чернели они пустыми глазницами окон и мёртвыми проемами снятых ворот. Шифер с крыш наполовину уже растащили. На оголённых рёбрах стропил собирался каркающий табор воронья. Глянув туда, участковый зябко передёрнул плечами: как же теперь со всем этим разбираться будем? Ведь придёт же и этому время.

В это время из-за угла вылетел верхом на коне Митька-Казак _ с синяком под глазом, в белой рубахе. Незастёгнутые полы её бились крыльями на ветру. Закудрявленный чуб русой метёлкой плясал на лбу. Около директора Митька тормознул, подняв жеребчика в дыбки. Директор оробел, попятился. Участковый шагнул к Митьке

_ Ты здешний?

_ Нет! Из Москвы!

Обескураженный милиционер смешался, а Митька, гикнув, ткнул жеребчика каблуками под бока и поскакал дальше. Ошмёток грязи, вылетевший из-под копыт, шлёпнулся в лобовое стекло директорского мерседеса и потёк на капот.

Обескураженные директор и участковый молча смотрели вслед Митьки, который словно птица на белых крыльях стремительно улетал вперёд.

_ Ну что, Владимир Владимирович, акт составлять будем? _ спросил участковый.

Директор досадливо махнул рукой и направился к машине. В медленной походке и в ссутулившейся спине его угадывались потерянность, печальная раздумчивость и усталость.

 

 

 

ГОРЯЧИЙ КЛЮЧ

 

Дома после работы Николая Ивановича ждал сюрприз: жены и сына не было, а в зале, на столе, под белой скатертью стояли бутылка шампанского, букет белых астр в коричневой керамической вазе, тарелки с яблоками и апельсинами. Что за наваждение? Николай Иванович ещё раз заглянул в комнаты _ пусто! Глянул на кухню _ никого! И тут вдруг с весёлыми восклицаниями выкатились из ванной Надя и семилетний сынишка Серёжа. И закружились вокруг, и загалдели, радуясь, что так ловко разыграли его. Николай Иванович недоумённо поглядывал на них, на праздничный стол, как бы спрашивая _ с чего всё это.

_ А ну-ка скажи, какой сегодня праздник? _ весело спрашивала жена. _Вспомни! Вспомни-ка, какой сегодня день!

_ Ну, 23 октября.

_ И что же это за день такой, а?

Теперь-то уж Николай Иванович вспомнил, всё понял и тоже радостно воскликнул:

_ Ах, вы выдумщики! Ах, фантазёры! Ну, и порадовали!

_ Так ведь восемь лет! Юбилей!

* * *

В тот год, осенью, судьба свела их в санатории, за одним столом. Так получилось, что первый брак у Николая Ивановича не сложился, и он был в разводе, а Надя после окончания института только-только начинала свой самостоятельный жизненный путь. Она ему сразу понравилась _ стройная брюнетка с вишнёвыми глазами и густыми завитками смоляных волос, весёлая в общении.

Николай Иванович очень хотел сойтись с ней поближе, на вечерах отдыха приглашал на танцы, но ухажёров у неё было столь много, что чаще ему приходилось любоваться ею издали, чем танцевать. И вот однажды после обеда он осмелился пригласить её на Горячий Ключ, расположенный километрах в трёх от санатория, на противоположной берегу соседней речки. Надя согласилась!

В самом деле _ ключ этот не кипел и не был горячим, а бурлил от выходящих из-под земли газов радона. Он считался достопримечательностью санатория. За вечную, не замерзавшую даже в зимние морозы кипень в народе его еще называли Ключом Любви. И многие приходили к нему, чтобы дать обет в любви и верности на вею жизнь.

Николай Иванович в большом волнении ждал Надю на выходе. Ему казалось, что она раздумала и не выйдет к нему, но вот с небольшим опозданием _ вышла! В белом спортивном костюме и в красной шапочке, Ох, как всё это шло ей! Николай Иванович с восхищением, украдкой посматривал на неё. Как же он был счастлив!

Если бы кто-нибудь сейчас сказал им, в каком нелепом, безрассудном положении окажутся они буквально через час и какие трудности им предстоит пережить, они бы ни за что не поверили. А произошло это так.

К ключу чаще всего добирались пешком и реже на попутке по шоссе, которое проходило на противоположном берегу соседней речки, примерно, в километре от санатория. Но Николай Иванович и Надя выбрали другой, как им казалось, короткий путь. Сразу же за мостом они свернули вправо, на тропинку, которая шла по берегу и должна была привести к ключу. Тропинку эту, должно быть, проторили рыбаки. Иногда она прижималась к самой воде. Чем дальше уходили они по тропинке, тем сильнее теснила их непролазная вязь ивняка и ольховника. Густая высохшая к осени трава наступала на тропинку с обеих сторон и скоро совсем заглушила её. Николай Иванович и Надя оказались в непроглядной чащобе.

_ Ну, и попали мы! _ весело сказала Надя. _ Тут, поди, только леший и живёт. Глушь-то какая!

_ Да-а-а! Дурмань, что и не придумаешь, _ согласился Николай Иванович.

Плотным кольцом теснил их кустарник, и только слева слабой надеждой просвечивала небольшая прорежь. Туда и направились. Но надежда не оправдалась: скоро они оказались перед болотиной, заросшей густой, теперь сухой и звенящей, как жесть, осокой. Меж кочек всё чаще стали появляться блестевшие ладком лужицы и белые заплатки снега, выпавшего накануне и не успевшего здесь, в холодной низине, растаять.

Чем дальше уходили они в болотину, тем лужи становились глубже, а кочки _ выше, и ноги часто соскальзы вали с них в эти лужи. С вязкого дна поднимались пузыри с запахом болотной гнили. Белые кеды и брюки Нади стали чёрными, а модные туфли Николая Ивановича начерпались до краев и разбухли.

Вечернее небо заметно темнело. На западе сквозь реденькие осинки и берёзки угасал малиновый закат, Его глушили набегавшие с севера тучи. Надя молча и покорно шла за Николаем Ивановичем. Вскоре путь им преградила схваченная ледком полоса воды метра три шириной. Николай Иванович выломал сухую осинку, обломал у неё сучья и начал промерять дно русла, искать переход и скоро выбрал место, где посреди русла возвышался сухой островок. Николай Иванович упёрся концом жерди в дно оттолкнулся и легко перемахнул на островок, а с него _ на противоположный берег. Затем вернулся на островок, перебросил жердь Наде, чтобы и она, по его примеру, сделала то же. На островок она перепрыгнула удачно, а вот на другой берег _ сорвалась и ушибла ногу. Поднялась с трудом, сдержанно постанывала.

_ Замучаетесь вы со мной, _ виновато оправдывалась Надя.

_ Это всё из-за меня. Простите, пожалуйста.

Дальше идти самостоятельно Надя не могла. Николай Иванович уговорил, чтобы она оперлась на его плечо, а сам обнял её за талию, и так стали продвигаться дальше. Время от времени им начали попадаться небольшие островки тверди, на которых можно было передохнуть. В одну из таких передышек Николай Иванович осмотрел больную ногу Нади, Она доверчиво разрешила ощупать её от стопы до колена. Вывиха, слава богу не было. В порыве подступившей нежности он вдруг поцеловал её в щёку. Она не упрекнула, не оттолкнула его, а неожиданно всхлипнула,

_ Вы что, Наденька? Вам больно?

_ Нет, нет. Это я так.

Он начал гладить озябшими пальцами её горячие мокрые щёки. Потом поднял за руки и повёл дальше.

Темнело быстро, и уже с трудом просматривалась местность. Повалил снег. Это был уже не первый снег в эту осень, неторопливо и густо кружили в воздухе крупные белые хлопья. Николай Иванович глянул на часы _ пошёл третий час их блужданию. Сколько же они успели пережить за это время! Ведь могли бы даже и погибнуть, если бы угодили где-нибудь в болотный колодец. Та зыбь, по которой они шли и которая качалась под ногами, как натянутое полотнище, могла бы прорваться и поглотить их, бесследно засосать в свою губительную пучину.

Неожиданно они наткнулись на опорный столб электропередачи. Как он мог оказаться здесь, в вязкой болотной земле? Николай Иванович подошел ближе и увидел, что у основания столба возвышался небольшой сруб, доверху набитый камнями. Вот в них-то и держался столб. Значит, жильё было где-то рядом. Вскоре они увидели сквозь снежную кисею два желтых окна _ дом!

_ Ну, вот и вышли, вот и спаслись! _ облегчённо выдохнул Николай Иванович и крепче обнял Надю, а она плотнее прижалась к нему и снова всхлипнула.

_ Всё, всё, Наденька. Всё прошло. Сейчас согреемся.

Когда они приблизились к дому, на них выскочил из темноты с лаем большой лохматый пёс. Тут же появился старик в телогрейке и ушанке, прицыкнул на пса:

_ А ну-ка, Туман _ под крыльцо!

Пёс умолк, но под крыльцо не полез, а насторожённо присел в стороне

_ Откуда вы, добрые люди, в такую-то сумять?

Николай Иванович кое-как объяснил.

_ От ты неладна! _ удивился старик и крикнул в темноту, видимо, жене:

_ Наталья! Давай-ка скорее сюда!

_ Чо те, старый?

_ Гостей принимай!

Тут же появилась и хозяйка. Увидев грязных и сырых людей, заохала, захлопотала:

_ Ох ты, Господи! Беги-ка, старый, накинь дровец в каменку. Прогреться ить им надо.

Повезло незадачливым путешественникам: день-то оказался банным, субботним. Старики, конечно, уже успели напариться и вымыться, но банька ещё не выстудилась.

_ Проходите, гостюшки сразу в баньку. Жару тама ишшо много и старый счас добавит, _ пригласила старушка и сама пошла впереди. Из бани навстречу им выскочил дед.

_ Набросил дровец-то? _ спросила старуха.

_ Набросил, набросил.

Она ввела их в небольшую комнатку-предбанник, сняла со стены и поставила на пол жестяную ванну.

_ Сымайте все с себя и сюда бросайте. Сёдня же состирну, а к утру и высохнет. Идите, идите скорее! Грейтеся. Бельишко какое-нито своё принесу.

С этими словами она вышла. Наступил курьёзный момент: Николаю Ивановичу и Наде предстояло вместе войти в баню. Старики их, несомненно, приняли за семейную пару. Объяснять же им, что это совсем не так, не было смысла. Надо было немедленно в парную, спасаться от простуды. Первым решился Николай Иванович _ разделся до плавок и вошёл в парилку и уже оттуда поторопил Надю:

_ Заходите скорее. Свет включать не буду. Тазик с водой вам приготовлю.

Надю колотил озноб. Она разделась до трусиков и бюстгальтера и робко вошла в парную. Николай на полке уже похлёстывал себя веником. Из открытой печки пляшущими бликами высвечивал огонь.

_ Давайте сюда. А я _ вниз. Вот вам веник, _ говорил почти невидимый в темноте Николай Иванович. Надя подчинилась. Николай Иванович поставил ей в ноги тазик с водой, пояснил:

_ Обмокайте веник в воду. Мягче будет.

Надя, коренная горожанка, впервые мылась в деревенской бане. Горячий воздух казался ей вкусным от нагретых деревянных стен и распаренного веника.

Раздался предупредительный стук в дверь и послышался голос хозяйки:

_ Молочка вам горяченького с медком принесла _ первое средство от простуды.

В дверь просунулась рука с кастрюлькой. Николай Иванович принял её.

_ Сейчас же и пейте, на жару.

Николай Иванович подал кастрюлю Наде, потом они пили из неё попеременно. С них градом струился пот. Скоро старушка принесла бельё и из предбанника пояснила, куда положила его.

_ Полушубки принесла тоже. А то на улице-то вон какая холодрыга. И снег валит.

Первым из бани вышел Николай Иванович и остановился на крыльце. Снег не утихал. Сквозь его кружащуюся мельтешню мягко и уютно золотились хозяйские окна. Скоро вышла и Надя.

_ А вы ждёте? _ обрадовалась она.

_ Зайдём вместе. Они же приняли нас за семейную пару.

В горнице их ждал стол с самоваром, графином с домашним вином и тарелками, полными простой деревенской закуски.

_ С лёгким паром, гостюшки, и давайте к столу, _ встретил старичок.

_ Давай, давай, Якович, привечай гостей-то, _ поддержала жена. _ А я на минутку в баню. Одежу ихну замочу.

Бабка скоро вернулась, и заняла своё хозяйское место за столом. Дед наполнил женщинам рюмки, а себе и Николаю Ивановичу _ стаканы.

_ А теперя и познакомимся. Я вот _ Никифор Яковлевич, а хозяйка моя _ Наталья Ивановна.

Николай Иванович назвал себя и Надю.

_ Ну, первую, значится, за знакомство. Как и полагатца, _ произнёс тост Никифор Яковлевич и задержал стакан у губ, ожидая, пока все не выпили.

После вина Надя сразу же почувствовала тепло по всему телу. Ей стало хорошо и весело. Рядом она успокоительно чувствовала плечо Николая Ивановича, видела его разрумянившееся лицо, светящееся благодарностью хозяевам.

Тостов и разговоров было много. За окнами крепчал осенний морозец, сыпал и сыпал снег, а здесь, в доме, было так тепло и уютно, что Надю начало мягко обволакивать сонной истомой. И уже как сквозь сон услышала она вопрос Натальи Ивановны:

_ А детёв-то у вас скоко?

Надя вздрогнула, замерла.

_ Да пока нету, _ ответил Николай Иванович. _ А будут. Конечно, будут.

_ Знамо, будут, _ поддержал Никофор Яковлевич. _ Без детёв-то какая жись.

Надя переживательно ждала того момента, когда надо будет укладываться спать. Когда Наталья Ивановна начала готовить им кровать, Надя съежилась, сжалась, не зная, как поступить дальше. И, о-о-о! Спасительная просьба Николая Ивановича:

_ Наталья Ивановна, мне бы где-нибудь отдельно. Надя ещё недомогает.

_ Ну, ну, понятно. Я вам на диване постелю.

«Какой же молодец Николай Иванович, как хорошо придумал, _ обрадовалась Надя. _ Как хорошо!» Она улеглась на кровати в мягкую пахнущую деревенской свежестью постель, укрылась с головой и постепенно вся ушла в тёплую глубь, в неодолимо пленящий сон. И где-то далёким, убывающим звоном колокольца чисто и тихо вызванивало: «Мо-ло-дец! Мо-ло-дец!». Скоро затих и этот чудесный убаюкивающий звон и всё потонуло в мягкой сонной мгле.

* * *

_ А помнишь, как я прыгнула с островка и ушибла ногу?

_ Конечно, конечно! А ты не забыла, как Наталья Ивановна лечила нас горячим молоком с мёдом?

_ Ну как же! А ты помнишь...

Долго и с удовольствием вспоминали они за юбилейным застольем тот нелепый, но счастливый случай, который свёл их в семью.

Когда после праздничного ужина они мыли на кухне посуду, она как-то по-особому, долго и многозначитель но посмотрела ему в глаза.

_ Что это ты так? _ удивился он.

Она взяла обеими руками его ладонь, осторожно прижала к чуть пополневшему животу и счастливо прошептала:

_ Нас скоро четверо будет.

 

 

 

ГОСПОДИ, КАЖЕТСЯ,
ВСЁ КОНЧИЛОСЬ

 

_ Почему небо такое голубое? _ прошептал Иван Сергеевич.

Это были его первые слова, которые он произнёс, как только очнулся и открыл глаза.

И это далёкое голубое небо, и этих двух незнакомых людей, мужчину и женщину, склонившихся над ним, он увидел одновременно, но удивился прежде всего не людям, а небу _ высокому, чистому, как бы отделённому своей беспредельностью и вечностью от малой человечес кой жизни.

_ Вам лучше? _ спросила женщина, нащупывавшая пульс на его руке. Она, вероятно, была напугана и очень переживала: глаза её были влажными.

Иван Сергеевич слабо кивнул, хотя боль ещё не прошла и за грудиной по-прежнему жгло и давило, но меньше, чем в тот момент, когда он потерял сознание и повалился в траву здесь _ далеко за городом, в лесу, в нескольких километрах от электрички.

Скоро мужчина ушёл в молодой сосняк, густо росший вокруг поляны, и вернулся оттуда с охапкой пушистых веток-лапок, разложил их рядом с Иваном Сергеевичем наподобие постели и сказал:

_ Мы сейчас переложим вас на ветки, а то на земле плохо. Вы потерпите.

Мужчина взял Ивана Сергеевича под мышки, а женщина _ за ноги, и они осторожно переложили его на сосновую постель. Иван Сергеевич стерпел ту боль, которая продолжала сжимать и давить его грудь и которая усилилась, как только приподняли его над землёй.

_ Скажите, где вы живёте? _ спросил мужчина. _ Наверное, придётся сообщить вашим.

_ Визитная карточка в куртке. В нагрудном кармане.

Мужчина осторожно расстегнул куртку и достал из кармана записную книжку, нашёл в ней визитную карточку и прочёл: «Балахтин Иван Сергеевич, профессор философии». Записную книжку он вернул на место, а визитную карточку оставил у себя и сказал:

_ Мы сейчас уйдём на станцию искать транспорт. Увезём вас в больницу. Ждите нас.

Мужчина и женщина ушли. Иван Сергеевич, не поднимая головы, проводил их взглядом, пока они не скрылись в лесу.

Иван Сергеевич не боялся смерти. И если бы она вдруг наступила, он принял бы её как избавление от той постылой жизни, которой теперь жил не только он, но и десятки миллионов его соотечественников. Будто бы всё самое скверное и бесовское, что только возможно на земле, по чьей-то злой воле было выпущено и смрадным потоком хлынуло на всю страну, угрожая смять, подавить и утопить в своей зловонной пучине каждого честного человека. Безысходность и бесчеловечность новой жизни Иван Сергеевич в полной мере ощутил на своей семье.

Невестка, инженер-химик, уволенная с завода по сокращению штатов, второй месяц безнадёжно искала работу. В последний раз вернулась с поисков в слезах. Укрывшись с головой под одеялом, пролежала до вечера на диване, никого не хотела видеть и объяснять своих слез. И только через два дня рассказала, что директор одной частной компании согласился принять на работу с хорошим окладом, но при условии, чтобы она согласилась стать его любовницей, Сын порывался в гневе узнать адрес этого наглеца, чтобы на месте убить его.

_ Они вперёд убьют или изувечат тебя. Не связывайся с ними. _уговаривала его жена, отказываясь назвать адрес негодяя.

Вскоре и сын попал в перестроечную крупорушку: завод, где он работал инженером-конструктором, перешёл на сокращённую рабочую неделю. Дали специалистам как в насмешку по два дополнительных выходных дня для заработков на стороне. Перестроечная удавка буквально захлёстывала петлёй профессорскую семью.

Дополнением ко всему этому произошла история, в которую был втянут Иван Сергеевич и которая стоила ему много здоровья. А произошла эта неприятная история следующим образом.

Рядом со старым двухэтажным домом на восемь квартир, в котором жил с семьёй Иван Сергеевич, заканчива лось строительство нового десятиэтажного дома. Строители приступили к планировке двора, на котором оказались погреба двухэтажки, построенной по упрощённому проекту: без балконов, кладовок, с крохотными кухнями и коридорами. Сдавался этот дом в эксплуатацию вместе с сараем на все восемь квартир. Жильцы в первый же год построили в сарае погреба. Сарай со временем снесли, а погреба остались.

Архитектор района, молодая хрипатая и скандальная женщина в потрёпанных джинсах, видимо, привыкшая к ругани и нахрапистости, категорически потребовала немедленно снести погреба, так как их в проекте нет. Жильцы стеной встали на защиту погребов.

_ Мы почти все пенсионеры, нищие! Без погребов жить не сможем. Ляжем под бульдозер, а рушить не дадим! _ особенно отчаянно выступала Татьяна Прохорова, женщина худая и чёрная от болезни.

Дело дошло почти до рукопашной. Подошедший бульдозер ревущей громадой двинулся на погреба. Татьяна Прохорова спрыгнула с крышки своего погреба и пошла на бульдозер. Прораб, дававший команду бульдозеристу, побледнел, подбежал к Прохоровой и за руку оттащил её от машины. Она вырвалась и упала, при этом рассекла себе бровь, Алая струйка крови потекла по лицу. В запале Прохорова боли не чувствовала, вскочила и вновь бросилась на грохочущую машину.

_ На, дави меня! Дави! _ кричала она.

Бульдозерист отступил, дал машине задний ход и заглушил её. На следующий день с утра во дворе собрались все заинтересованные лица: представитель фирмы, которой строили дом, архитектор, строители и, конечно, жильцы двухэтажки.

Представитель фирмы, человек неглупый, видя всю эту бучу, согласился внести в проект коррективы, оставить погреба, но лазы их поднять до уровня отсыпки и даже пообещал за два дня сделать на все погреба стандартные железные крышки, чтобы вид площадки не портить, и подвезти по восемь брусков на каждый погреб для выравнивания лазов.

Через два дня обещание было выполнено. Но тут случилось непредвиденное: жильцы двухэтажки, хорошо и давно знавшие друг друга и всегда жившие в мире и согласии, перессорились из-за брусков. Крышек хватило всем, а вот брусков Ивану Сергеевичу не хватило, так как сосед, участник войны, взял брусков вдвое больше: восемь штук сбросил к себе в погреб, и ещё восемь положил на крышку своего погреба. Иван Сергеевич потребовал половину брусков отдать ему, как и положено.

_ А я за что воевал?! Не могу что ли погреб по-человечески отремонтировать?! Не отдам!

Тогда Иван Сергеевич стал бруски с соседского погреба перетаскивать на свой. Сосед, Николай Григорьевич, начал бруски вырывать и громко браниться. Возникла небольшая потасовка. Опомнившись, Иван Сергеевич на всё махнул рукой и ушёл домой, а там жена:

_ Как тебе не стыдно, Из-за брусков в драку ввязался!

От расстройства у Ивана Сергеевича случился сердечный приступ. Всю ночь промучился. Утром встал со скверным настроением и пошёл к Николаю Григорьевичу, извинился за вчерашнее, попросил прощения, а тот, хотевший снова поругаться, вдруг засмущался и сказал, что сам он виноват и что ему хватит и восьми брусков, а остальные он сегодня, сейчас же перенесёт Ивану Сергеевичу на погреб, а потом вроде бы не кстати добавил:

_ Может, скоро и двух метров на все и про всё хватит. Вон как ночью хватило. Едва отдышался.

Вернувшись домой, Иван Сергеевич сообщил по телефону на кафедру, что заболел и что на лекции не придёт. Жене сказал, что ему надо бы развеяться и что он съездит на электричке за город, побродит по лесу, придёт в себя.

* * *

Сколько времени прошло с тех пор, как ушли мужчина и женщина, Иван Сергеевич не знал, но ему казалось, что ушли они очень давно, и он их ждал. Он отгонял от себя мысль о том, что вдруг умрёт, а они не вернутся, и тогда придётся пролежать здесь несколько дней, пока кто-нибудь случайно не наткнётся на него. И когда вдали он услышал шум и разговор, то очень обрадовался. И действительно, вскоре из леса вышли двое, но не те, кого он ожидал, а незнакомые парни. Увидев Ивана Сергеевича, они замешкались приостановились, потом подошли к нему.

_ Уж не хлебнул ли, отец, сверх меры? _ спросил один из них.

Иван Сергеевич промолчал.

_ Так что с тобой?

_ Сердце.

Тот, что спросил, нагнулся, взял левую руку и начал нащупывать пульс. Жёлтые часы Ивана Сергеевича блеснули на солнце. Парни переглянулись, и тот, что искал пульс, торопливо расстегнул браслет, снял часы и подал их другу, сказал:

_ Барахлит, отец, твой мотор. Барахлит.

_ Надо бы и ворот пошире расстегнуть, _ посоветовал тот, что стоял рядом. _ Воздуха для дыхалки больше будет.

_ Это точно, _ сразу же сообразил его напарник и тут же начал расстёгивать нижние пуговицы куртки, ощупывая карманы. Быстро выгреб содержимое из них, нашел несколько ассигнаций и спрятал их в своём кармане.

_ Тебе, отец, они едва ли уж пригодятся. А нам _ к делу будут.

_ Сволочи вы.

_ Ах, какой смелый. Гля-ка, Серя, што он на нас катит!

Парень несколько раз будто бы в шутку, но больно шлёпнул ладонью Ивана Сергеевича по лицу.

_ Ну, бывай, отец. Мы похандокаем. Если бы не ругался, мы бы и сообщили о тебе куда надо. А так, неееа.

«О, Господи, кто же мы? Кем стали?» _ подумал Иван Сергеевич. От обиды и бессилия грудь так сдавило-сжа ло, что он охнул. Вслед ещё более резкая боль пронзила всё его тело, жгучей вспышкой кольнула его мозг и оглушила. В глазах зарябило, замельтешили, запрыгали искорки и погасли. Небо потемнело и всё вокруг стало мягко и бесшумно погружаться в темноту, как в чёрную мягкую вату.

_ Господи, кажется, всё кончилось...

Это были последние слова Ивана Сергеевича. Мелкая судорога прошла по его телу. Всё стихло и онемело навсегда. И только вечное небо отстраненно и безмятежно взирало с выси на обширную в лесах и травах землю, на неподвижно лежащего посреди лесной поляны одинокого Сергея Ивановича, на двух грабителей, торопливо уходящих к станции, и на спешащую им навстречу подводу с незнакомыми мужчиной и женщиной.

 

 

 

ДЕДА

 

1.

Ребятишки играли в догоняшки-пятнашки. Последние минут десять догонялой был Борька Субчак по прозвищу Толстяк. Он вконец измотался-измучился, но догнать так никого и не смог. Сердце колотилось у самого горла, даже отдавалось толчками в висках, дыхание перехватило. Борька сел передохнуть на скамейку подле песочницы. Ребятишки обступили его полукругом, как бы поддразнивая, готовые в любую минуту веером разлететься в разные стороны. Они не любили Толстяка за его жадность, и потому никто не сочувствовал и не поддавался ему. Борька исподлобья сердито-обидчиво поглядывал на пацанов, готовился к неожиданному броску, чтобы кого-нибудь захватить врасплох, догнать, хлопнуть рукой и тем самым передать эстафету догонялы другому. Этого все ждали и были начеку.

Взгляд Борьки остановился на Мише Зырянове _ самом худеньком и маломощном на вид пацане. Рядом с ним сидел такой же доходяга, дворовый кобелишка Чарли _ помесь дворняжки с болонкой, от которой ему достались белая длинная шерсть и челка, закрывающая круглые смышленые глазенки. Пес принимал активное участие в игре: вместе со всеми носился в веселой круговерти, задиристо взлаивал, увертывался, иногда останавливался и дразняще поглядывал из-за растрепанной челки на догонялу.

«Вот Мишку и начну сейчас мучить. Не отступлюсь, пока не загоняю до упаду», _ решил Толстяк и тут же прыгнул в его сторону. Но тот, как вьюн, увернулся. Чарли радостно взлаял. Толстяк снова бросился на Мишу, но все повторилось: тот снова ловким финтом ушел в сторону. Еще несколько раз пытался Толстяк «пометить» Мишку, но безуспешно. Вскоре он сделал вторую передышку, остановился в окружении ребятишек. Недосягаемый же Мишка вместе с Чарли насмешливо и выжидательно смотрел на Борьку. Злоба и обида переполняли Толстяка, вдруг он мстительно и громко, чтобы услышали все, сказал:

_ А дед твой попрошайка!

Словно не словами, а кипятком плеснул он Мише в лицо. Наступила пауза. Миша замер и побледнел, а потом тихо ответил:

_ Врешь, Толстяк. Деда мой хороший У него орден есть...

_ Не вру! Мне папа сказал, он сам видел!

_ А отец твой спекулянт, _ заступился за Мишу смелый и хулиганистый Колька Потылицын.

_ Мой отец не спекулянт, а коммерсант! По закону! А если не верите, поезжайте на Предмостную площадь и сами увидите. Дед Мишкин там в подземном переходе играет на гармошке, и ему за это деньги бросают, _ не унимался Толстяк.

Злой и оскорбительный укор до слез обидел Мишу, и он молча побрел домой. Чарли последовал за ним. Игра расстроилась. Вскоре все ребятишки разошлись, и двор опустел.

2.

Несколько раз в неделю, к вечеру, Мишкин дед Василий Егорович надевал пиджак с боевым орденом на лацкане, брал гармошку и уходил на репетиции. Он и дома часто играл на гармошке, негромко и раздумчиво подпевал под нее. В такие минуты лицо его размягчалось, морщины разглаживались, глаза полузакрывались, а сам он как бы забывался и уходил в себя, становился отрешенным от всего обыденного. Его простые, задушевные песни бередили душу мальчонки, и он едва сдерживал слезы, подступавшие комом к горлу.

С репетиции дед возвращался обычно часов в девять пока Миша еще не укладывался в постель. Иногда он возвращался навеселе и приносил малый гостинец: горсть конфет, несколько пряников или мороженое. Пристраивался рядом с внуком на кровати и ласково заговаривал:

_ Вот погоди, внучек. Минует эта никудышная житуха и придет, другая пора. Ты вырастешь. Школу закончишь. В армии отслужишь. А потом и женишься.

Последних слов мальчик совестился и прерывал деда:

_ Никогда я не женюсь. Всегда с тобой буду. А как вырасту и стану работать, деньги буду отдавать тебе.

_ Все у нас, внучек, еще впереди. И будет ладно, как у добрых людей. Вот увидишь. Только учись хорошо да не балуйся. Ладно?

3.

Укор Толстяка мучил Мишу, и он решил проверить его достоверность. Вскоре в один из вечеров поехал он вслед за дедом на Предмостную площадь. И уже при спуске в переход услышал знакомые звуки гармоники. Значит, прав был Толстяк! Сердце учащенно забилось, Миша замедлил шаги, а потом и совсем остановился. С обеих сторон его обтекали спешившие куда-то люди. А оттуда, из квадратного зева перехода, освещенного электрическим светом, сквозь неумолчный шум пешеходов доносилось дедовское:

Раскинулось море широко,

А волны бушуют вдали.

Товарищ, мы едем далеко,

Подальше от нашей земли.

Мальчик нерешительно вошел в переход и замер с краю, у стены, чтобы не мешать прохожим. Сквозь людское мельтешение он увидел сидящего на пустом ящике деда. Перед ним на газете лежали неровной кучкой мятые денежные купюры и кругляшки монет. Несколько человек стояли вокруг деда и слушали его. А потом в награду за хорошую песню на газету упало еще несколько купюр и монет.

Стыд и унижение обожгли мальчонку. Ему вдруг захотелось убежать прочь от всех этих людей, испариться, совсем исчезнуть, как дым в небе. Он не знал, что делать: подойти ли к деду, взять его за руку и увести домой или же остаться здесь, невидимым, до конца его импровизи рованного концерта.

В это время к Василию Егоровичу подошла шумная компания навеселе.

_ А «цыганочку», батя, можешь? _ обратился к нему один из компании.

В ответ Василий Егорович молча несколько раз прошелся пальцами по пуговицам клавиатуры, нащупывая и ловя мелодию, и неожиданно заиграл красиво, с переборами и замираниями, будто выговаривая каждую ноту. А парень, бросив снятую куртку на руки друзьям, хлопнул поднятыми вверх ладонями, прищелкнул пальцами и весело и пружинисто пошел-поплыл по кругу, осанисто поворачиваясь то влево, то вправо, каждым движением, каждым поворотом и даже мимикой вытанцовывая «цыганочку». Ему стали подхлопывать в ладоши. Вскоре образовался плотный круг зрителей. Но вот сделан последний ухарско-игривый, грациозный выпад. Танцор упал на левое колено, вскинул руки вверх и победоносно крикнул:

_ Кха-а-а!

В ответ раздались одобрительные аплодисменты.

Парень снял с Василия Егоровича фуражку, и так же весело, как и танцевал, прошелся с нею по кругу. И хотя богатых здесь, видимо, не было (они на машинах разъезжают), фуражка щедро наполнялась гонораром. Затем парень аккуратно выложил деньги на газету, уважитель но надел фуражку на деда и сказал:

_ Мировой человек вы, батя! Талант! А у меня сегодня праздник. Братуха демобилизовался. Из Чечни. И жив-здоров со всех сторон, едрена вошь! И вы, вижу, при боевом ордене. Фронтовик?

_ Было.

_ Я тоже пороху понюхал. В Приднестровье. Ну да ладно. Об этом хватит. Меня Иваном зовут. А вас, батя?

_ Василий Егорыч.

_ Давай-ка, Егорыч, за приятную встречу, за знакомство примем по махонькой! По нашей фронтовой. Не возражаешь, батя? Эй, братуха! Рули сюда!

Из толпы вышел симпатичный дюжий парень в ладной сержантской форме с дипломатом. Достал бутылку, кое-что из закуски, стаканы. Разлил на троих.

_ Ну, братва, за встречу, за приятное знакомство. За матушку-Расею! За вас, Егорыч!

Такой оборот дела сбил с толку Мишу. Гордиться ли дедом, стыдиться ли за него, он не знал.

Компания, шумно распрощавшись с Василием Егоровичем, удалилась. Дед тоже начал собираться. Миша выскочил из перехода и помчался к трамваю. Он решил опередить деда: первым вернуться домой и там уже, а не на улице, на виду у всех, высказать ему свои обиды.

Уже по дороге домой, в трамвайной толчее, его начали одолевать сомнения насчет того, стоит ли выговаривать деду свои обиды или лучше не расстраивать его и вообще ничего не говорить, будто и не был в переходе. Вон как парень-то уважительно сказал о нем: мировой человек! Талант! Да и зарабатывает деда по-честному, своим трудом. А деньги, наверное, откладывает на куртку, которую обещал ему, Мише, купить к новому году.

За окнами трамвая густели осенние сумерки. Миша невидяще смотрел в темное стекло и все придумывал, как встретить деда дома и что ответить в другой раз Толстяку.

 

 

 

ПОМНЮ, МАМА...

 

На земле о тебе осталось две памяти: одна молчаливая _ могильный холмик с надгробной пирамидкой и другая, живая и негасимая _ память в сердцах твоих детей.

Я помню тебя не такой, какой ты стала на исходе лет _ усохшей, осевшей в росте, с пучком седых волос под гребенкой, с беспричинной обидчивостью и с извинительны ми самооправданиями: «Што уж я теперь-то? Ни к чему не годная. Сама себе в обузу. Укатали, видать, Егорку крутые горки».

Я вспоминаю тебя, мама, другой, когда ты была в силе: сноровистой и неутомимой в работе, скорой и быстрой в движениях, с неунывающим и жизнерадостным характером.

Детство наше пришлось на военные годы, когда ничего вкуснее и слаще кусочка хлеба не было, а еда досыта казалась почти невозможным счастьем. Тогда мы, жители сельского райцентра, ждали как спасения прихода весны с вытаявшими прошлогодними колосками на колхозных полях, с черемшой в отогретых суземных лесах и, повеселевшие, говорили: «Слава богу, до весны дожили. Теперь не пропадем». И в самом деле _ за колосками и черемшой подступало лето с лесным борщевиком (пучками) и земляникой на лесных полянах, а там подходила и картошка.

Главными спасителями нашими тогда были, конечно, огороды и коровушки, а основными заботами _ уход за огородами и заготовка сена на зиму. Опорой во всех этих делах были наши матери.

Теперь, через многие-многие годы, вспоминая военное лихолетье, я непременно вспоминаю и те светлые мгновения, которые мне довелось пережить вместе с мамой, дивясь и радуясь чистому разливу алой зари, веселому и пугающему неистовству летней грозы, притихшему в осенней позолоте лесу. Восхищаясь ими и радуясь, мама невольно будила и во мне такие же чувства. С благодарностью я кланяюсь тебе, мама, за эти нечаянные уроки познания прекрасного.

* * *

Давнее-давнее апрельское утро военной поры. Мы, ребятишки, еще лежим в постели, а мама уже вовсю хлопочет по хозяйству. Вот она входит со двора с подойником и весело сообщает:

_ Скворчики прилетели! Вона как напевают! Подите-ка, посмотрите!

Я, наскоро одевшись, выбегаю на крыльцо. Кругом еще лежит апрельский снег, уже осевший и чуть поголубев ший. На скворечнике заливается в счастливом волнении скворец. В эмоциональном экстазе он чуть распустил крылья и, поворачиваясь из стороны в сторону, льет и льет свои чудесные трели _ с прищелкиванием и замысловатыми переборами. Непроизвольно его радость передается и мне.

* * *

Снег уже сошел, но утренники еще с подморозками. Мы с мамой идем в поля за прошлогодними колосками.

Утро только-только занимается. Алая полоска восхода растет, разливается все выше и шире и скоро охватывает весь край неба. На его фоне таинственной стеной чернеет еще дремлющий дальний лес. Вот первые лучи солнца коснулись вершины старой придорожной ели, а внизу, в приземной лохматости ее ветвей, хранится сумеречь и покой.

_ Смотри-ка, зорюшка-то какая разлилась. Должно, к ведру, _ говорит с радостью мама. _ Может, нам в такую-то погодку седня повезет.

Обласканные теплым и ясным утром, мы шагаем быстрее.

На одном из дальних полей мы наткнулись на нетронутое овсяное остожье. Убрали сверху солому, разгребли мякину и принялись веять охвостье, но оно, еще не просохшее и волглое, веялось плохо. Тогда мы выбрали по соседству взгорок, расчистили его и рассыпали по нему охвостье на просушку.

Поднявшееся солнце начало припекать, и скоро над землей заструились вверх невидимые волны нагретого воздуха. Расплывчато задрожали в них очертания прошлогодней огорожи у свезенного зимой стога, дальних, еще не распустившихся берез и высохшего дудняка по краям поля.

Обогретые солнцем, мы придремнули на соломенных подстилках. Вдруг в этой покойной тишине будто кто-то тронул, заперебирал в небеси дрожащие струны: «Кур-лы-ы-ы!» _ протяжно пронеслось над полем.

_ Ой, господи! Кажется, журавушки! _ воскликнула, поднявшись, мама. _ Вернулись, родимые. Вот радость-то! Теперь, поди, холодов-то не будет.

Скоро показались и сами прилетные гости. Они тянулись махающей вереницей над краем поля и, снижаясь, скрылись за соседним лесом.

_ Вот так же, может, скоро вернутся и наши соколики, _ переключается она на мужчин нашей родни, ушедших на фронт. А было их тринадцать душ. Четверо из них навсегда остались лежать в далеких, неведомых нам краях.

Домой в этот день мы возвращались с удачной ношей за плечами: навеяли ведра три с половиной хорошего овса. С ведро мама насыпала в мой мешок, остальное _ в свой.

На пути мы встретились с тетей Катей, маминой сестрой, и ее сыном Колей, моим одногодком. Они вышли на дорогу почти с пустыми мешками, уставшие, грязные и сырые до пояса.

_ Зря мы седня умотались. На оборыши угодили, _ горестно сказала тетя Катя. _ Ноженьки гудят, как чугунные.

Мы присели передохнуть на высохшую осину, лежавшую сбочь дороги.

_ Ох, житуха ты наша окаянная! _ досадовала тетя Катя. _ Когда же ты кончишься?

Мама взяла ее мешок, лежащий рядом, и отсыпала в него половину из своего мешка.

_ Ты что придумала, дева! _ запротестовала тетя Катя. _ Ходила-ходила, мучилась, а теперь раздаешь. Не возьму!

_ Бери, бери, сестрица. Не тебе даю, а ребятишкам. В другой раз и ты поделишься.

Глаза тети Кати влажнеют. Она умолкает, а потом переводит разговор на мужа, дядю Якова, и старшего сына Мишу. Они оба на фронте.

_ Какой сон-то я ноне видела. Будто идет мой Яша по полю в белой рубахе, а один-то рукав у него красный. Я кричу, зову его. Он торопится, а все на месте. К чему бы это?

_ Ранен он, _ успокаивает ее мама. _ Красный рукав _ это к ране. А што в белой рубахе _ так к лазарету. Там он. Вот вылечится и возвернется домой. Попомнишь мое слово.

_ И о Мише душа изболелась, _ продолжает тетя. _ Уж третий месяц весточки нету.

_ Там, на войне-то, поди, всякие заторки бывают. Ты погоди. Придет письмо, придет.

* * *

Когда гроза застает меня где-нибудь в лесу или поле, я вспоминаю чудной эпизод из своего детства. В тот жаркий день сильно парило. Гроза собралась быстро и захватила меня в ближайшем лесу, в малиннике. Я заторопил ся домой. Первый громовой удар потряс притихшую землю, оглушил меня и чуть не сбросил с прясла, когда я перелезал в свой огород. И тут же с нарастающим шумом хлынул ливень. Вмиг он залил меня густыми струями. В сени я вбежал мокрехонек с ног до головы. Там меня встретила мама почему-то веселым смешком:

_ Вот он как тебя! Будешь знать! Будешь знать! Иди скорее переодевайся.

Сама же она не уходила, а с детским восторгом, испуганно и радостно охала и ахала.

_ Ну, уж и разошелся! Ну, уж и полощет! _ обрадован но восклицала она. _ Ишь, как грохочет да сверкает, оборони, господи!

Эта странная радость ее была мне понятна: любая погода воспринималась у нас как бы по-родственному, была как бы своей, неотъемлемой частью нашего сельского быта.

* * *

В те далекие военные годы главная забота у нас была о еде. С нее начинался каждый новый день, особенно у матерей. И поневоле отодвигались на потом, на когда-нибудь материнские ласки и душевные излияния. Мы привыкли к той сдержанности и строгости, в атмосфере которых росли. Но неистребима материнская любовь к детям, как неистребима извечная способность земли к весеннему пробуждению и лелеянию вброшенных или осыпавшихся в нее семян и зерен.

Невысказанные в те суровые годы любовь и ласка к нам, детям, всегда хранились в материнском сердце, как таится невидимый жар в печном загнетке. И неминуемо проявились они через много-много лет, когда мы уже стали отцами и матерями. Особенно остро ощутил я это в последний год жизни мамы. Почти каждый вечер поджидала она меня с работы на скамеечке у крыльца. А однажды, примерно за месяц до скоропостижной кончины, когда я после ужина прилег на диване с газетой, она подошла ко мне и как-то виновато и извинительно, будто боясь, что я откажу, попросила:

_ Можно, я около тебя посижу?

Я согласно кивнул. Она подсела у меня в изголовье. Я продолжал читать, и вдруг дрожащая, теплая ладонь ее легла мне на лоб и начала бережно и осторожно гладить. Я отложил газету и глянул на маму. Она вздрогнула и так ласково и просительно смотрела на меня, что мне стало не по себе. Видно, боялась она, что я вдруг удивлюсь этой неожиданной ласке и отведу ее ладонь. В ее взгляде и в теплой дрожащей руке было столько любви и даже будто виноватости, что я закрыл глаза и замер.

_ Жалко мне тебя, жалко. Вот скоро помру, и уж никого у тебя роднее не будет. Ты береги-ка себя.

Она, видимо, предчувствовала скорую кончину и торопилась сказать о своей материнской любви и, наверное, в ответ ждала того же, но я промолчал. И теперь с чувством непроходящей вины вспоминаю тот вечер и переживаю за свою тогдашнюю недогадливость и сдержанность.

* * *

Словно перестуки вагонных колес скорого поезда улетают в прошлое прожитые годы, унося с собой в безвозвратную давность родных, друзей и близких, а ветры времен заметают их следы пылью забвения, стирают в памяти их лица. И только иногда вдруг по какой-нибудь случайности вспомнятся они, тронут душу неопределенной виной перед ними и потом снова забудутся. И только память о маме живет во мне негасимым, греющим огоньком и будет жить до самого последнего часа.

 

 

 

ГРЕШНИКИ

 

Впереди у них были день и ночь _ целые сутки на двоих. Их ждала желанная, счастливая возможность остаться наедине, насладиться общением, наговориться, намолчаться и налюбоваться друг другом вволю, забыться от повседневности и без остатка уйти в свой счастливый мир.

Они радовались этой встрече и еще не знали, что об руку с ожидаемым счастьем шло горе, которое немым укором ляжет потом надолго в их сердца.

Трудно сказать, была ли их вина в том несчастьи, которое их подстерегало. Но такова уж человеческая совесть: казниться хоть малой виной перед другими, особенно близкими. Но все это будет впереди, пока неведомо им, и они в счастливом порыве стремятся друг к другу.

Накануне Светлана Николаевна, начальник планового отдела завода, улетела в командировку на пять дней _ со вторника на субботу, но вернулась на день раньше, в пятницу в шестом часу утра и прямо из аэропорта уехала на железнодорожный вокзал, а не домой. Чемодан сдала в камеру хранения, оставила с собой в сумке кулек с угощением и мохеровый шарф, купленный в подарок любимому Федору Сергеевичу.

С вокзала она уезжала первой электричкой на дачу подруги, которая знала о ее трехлетней связи с Федором Сергеевичем и заранее дала ей ключ от своей дачи, чтобы они смогли там встретиться и остаться до следующего утра.

Можно ли было считать их любовь счастливой? Если бы об этом спросили Светлану Сергеевну, то она бы точно ответить не смогла, т. к считала себя большой грешницей, и в то же время радовалась каждой встрече с Федором Сергеевичем.

Эта любовь к пятидесятитрехлетнему мужчине была выше ее рассудка и воли, захватила ее целиком и не уменьшалась, а наоборот, крепла и усиливалась, становилась необходимой частью ее жизни.

Особенно виноватой она себя чувствовала перед детьми _ пятнадцатилетней Наташей и девятилетним Андрюшей, которых безмерно любила и которых обманывала. Вот и сейчас, глядя в чёрное вагонное окно и ничего там не видя, она думала о них. И мысленно корила себя за то. что спешит не к ним, а на свидание с любимым мужчиной.

Думала ли Светлана Николаевна о том, что сможет со временем соединить свою жизнь с Федором Сергеевичем? Иногда она почти не спала ночи напролет, пытаясь обдумать свое настоящее и будущее, но никакой последова тельности в ее мыслях не получалось, все рассыпалось, смешивалось и еще больше запутывалось.

Вначале она очень переживала свою вину перед мужем, но постепенно эта вина притупилась, приглохла и теперь уже не казалась такой страшной, как вначале.

До встречи с Федором Сергеевичем она всегда была категорична в вопросах супружеской верности, решительно осуждала тех женщин, которые изменяли мужьям, и даже не думала, не предполагала, что когда-нибудь сама станет изменницей.

Встречам они оба всегда радовались и могли часами сидеть безмолвно _ на берегу ли загородного ручья, в пахучей ли летней траве или, если счастье выпадало _ вот здесь, на даче у ее подруги. Эти дачные встречи были самыми счастливыми в их жизни. А однажды их пригрел на пригородной станции совсем незнакомый пожилой мужчина в махонькой, сложенной из старых шпал сторожке. Это было в прошлом году после октябрьских праздников. Федор Сергеевич уезжал в длительную командировку и позвал Светлану Николаевну съездить на электричке за город, просто побродить по первому снегу. Она без раздумья согласилась. Вышли они на одной из ближних станций. Утро было чистое, морозное. Они, как школьники, взявшись за руки, поднялись прямо от станции в гору, а оттуда спустились по противоположному склону в ельник, к ручью. Набрали сухого валежника, сложили костер, но когда Федор Сергеевич хватился спичек, их не оказалось _ забыл. Вот уж тогда она посмеялась над ним и после еще не раз с шуткой вспоминала этот курьезный случай. Он тогда был в легких сапогах, скоро замерз и они вернулись на станцию. Рано домой уезжать не хотелось, и Федор Сергеевич вдруг решил заглянуть в эту сторожку. В ней сидел на топчане старичок и держал в обеих ладонях алюминиевую кружку с чаем. Ароматно пахло заваренной душицей.

_ Ну, и холодрыга, _ сняв рукавицы и подставив озябшие руки к жаркой железной печке, сказал Федор Сергеевич.

Старик согласно кивнул и молча продолжал пить чай.

_ Берите меня в напарники. У меня есть кое-что покрепче.

_ Так садись, чево стоять-то.

_ Нас двое.

_ Кличь второго. Места хватит.

Федор Сергеевич позвал Светлану Николаевну, затем раскрыл сумку, достал из нее и разложил на дощатом столе закуску, раскупорил бутылку. У старика нашлись еще два стакана, и они дружно сели трапезничать.

Федор Сергеевич норовил побольше налить деду, а тот, крякая, опрокидывал косушки, наливался молодцеватым румянцем, веселел и становился разговорчивее. Когда бутылка опустела, дед, сославшись на какие-то свои дела, ушел, деликатно спросив, какой электричкой они собираются уезжать в город.

_ В четырнадцать тридцать, _ сказал Федор Сергеевич.

_ Вот тогда и возвернусь.

И они остались одни. Как тогда им хорошо было! Скрытые от чужих глаз стенами этой махонькой, теплой сторожки, они забыли все на свете и только чувствовали и видели друг друга, шептали самые нежные и сокровенные признания, наслаждаясь необъяснимым взаимным притяжением, которое неодолимо тянуло их друг к другу, сливая в одно целое.

_ Не раскаешься? Я ведь уж совсем старый, _ иногда говорил он в такие минуты. Она молча закрывала его губы своими губами, гладила щеки ладошками, прижималась к нему еще теснее и все забывала.

Позже она на эту станцию ездила одна, чтобы побыть около махонькой сторожки и хотя бы в мыслях заново пережить тот счастливый день.

И вот теперь в радостях и волнении она спешила на новую встречу с любимым Федором Сергеевичем.

На дачу она приехала первой, как и договорились, и сразу же принялась старательно и торопливо хлопотать у плиты. И хотя по уговору он приезжал через сорок минут, следующей электричкой, она то и дело спешила от плиты к окну, стараясь не пропустить, увидеть в утренней темени долгожданного Федора Сергеевича, но так и не укараулила и о его приближении догадалась по снежному скрипу шагов. Тут же бросилась к двери, встретила на крыльце, обняла, коротко и горячо поцеловала, завела в домик, помогла раздеться, посадила напротив себя и молча, как в первый раз, стала рассматривать его, а он гладил ее волосы, щеки, касался их сухими губами.

Господи, как это хорошо любить и быть любимым, видеть открытые счастливые глаза, знать, что они ловят каждый твой взгляд, жест и с готовностью угадывают и встречают любое твое желание и когда сам ты с такой же готовностью и радостью делаешь то же самое.

* * *

Жизнь Николая Константиновича Рыжова, мужа Светланы Николаевны, можно сказать, зашла в тупик. В молодости все начиналось хорошо. Сразу же по окончании института он женился на третьекурснице с экономического красавице Светочке Гераниной, быстро продвигался по службе и в 30 лет был уже заместителем главного механика крупного завода. Но как-то постепенно и незаметно среди больших и малых служебных хлопотливых дел подкралась страсть к водке. Все чаще и чаще, особенно после ремонтных дней и ночных вызовов на аварии, возвращался он домой под хмельком. А когда жена упрекала, отговаривался и оправдывался тем, что снимал чертово напряжение, _ расслаблялся. Потом стал после аванса и получки приносить домой по бутылке и выпивал один _ жена наотрез отказывалась составлять компанию. А однажды по его недосмотру произошла авария, двое рабочих тяжело пострадали. Пришедший на место аварии главный инженер заметил, что Николай Константинович был в нетрезвом состоянии, а утром следующего дня вышел приказ о переводе его на должность рядового мастера. Это была точка отсчета его стремительного скольжения вниз. Он уже не мог остановить себя, стал пить еще больше, озлобился, не терпел никаких советов и вразумлений.

_ А ну вас всех! Сам знаю.

Привычка к спиртному переросла в хроническую потребность, и в последнее время он уже не мог себя контролировать, напивался без стеснения в стельку и даже однажды побывал в вытрезвителе.

Светлана Николаевна вначале старалась помочь ему советом и поддержкой, но он раздражался и в сердцах отвечал ей, что совсем не нуждается в ее душеспаситель ных разговорах, что сам во всем разберется и еще всем покажет, каков он есть на самом деле. Особенно, невыносим он стал в последние два года: иной раз пропивал половину зарплаты, оскорблял жену при детях. Она устала от него, и уже любое общение с ним вызывало в ней отвращение.

Страсть к водке убивала в нем и его мужскую силу. Он это со страхом обнаруживал уже не раз, давал себе слово покончить с проклятым зельем, но не мог. Кажется, рука сама словно по указанию какой-то неведомой силы неодолимо тянулась к стакану с водкой _ все повторялось сначала. Как-то _ в период запоя, проснувшись среди ночи, он полез к жене. Она пыталась уговорить его, остановить, , но он, разозлившись, стал настойчивее добиваться своего. Затем произошла та отвратительная сцена, которая навсегда проложила между ними неодолимую пропасть отчуждения. Он применил силу. Она, сколько могла, сопротивлялась _ молча, обреченно, с отвращением. Но он одолел, сломал, А потом произошло ужасное: он не смог совершить того, чего добивался. От бессилия и унижения плакала жена, уткнувшись в подушку и глуша свои рыдания, чтобы не разбудить детей.

_ Не хочу больше жить, _ шептала она. _ Господи, пошли мне смерть.

Он сидел рядом на скомканной постели, постепенно сознавая ту мерзость, которую только что совершил. Ему стало не по себе. Он вышел на балкон, закурил. Было уже за полночь. Ночные улицы, едва освещенные редкими фонарями, пусто темнели. На душе было гадко, невыносимо. У него где-то в лабиринтах сознания зародилась, мелькнула страшная мысль: все кончить сейчас, одним махом _ с четвертого этажа на асфальт. И точка!

Холодный ветер студил его тело. Безучастно и холодно мерцали в аспидном небе вечные звезды. Он положил ладони на холодные перила балкона, зажмурил глаза. За спиной послышались мелкие шажки. Николай Константинович оглянулся: к нему, всхлипывая, шел в длинной белой рубашке сын.

_ Ты что?!

Сынишка теплым вздрагивающим комочком прижался к нему.

_ Что с тобой?

_ Я боюсь один.

Николай Константинович взял его за руку и повел в спальню.

После этого случая он держался почти месяц, но потом сорвался, и все пошло по-старому.

Жизнь Светланы Николаевны потеряла интерес, все замкнулось на детях, которым она отдавала всю себя. И вот неожиданная, случайная встреча с Федором Сергеевичем вдруг озарила ее существование новым светом. Его внимание, чуткость и ласки пробудили в ней притупившиеся чувства женщины, интерес к себе и жизни, и она снова, как в молодости, начала радоваться погожим дням, теплому солнцу, зеленой траве, самой жизни.

В полдень Николай Константинович пошел в магазин: ему хотелось встретить кого-нибудь из собутыльников и опохмелиться. Друзей он встретил и выпил с ними. Когда приятное тепло привычно разлилось по всему телу, мир стал мягче и добрее и завязался разговор, один из собутыльников полюбопытствовал.

_ А что, Константинович, половина-то небось грызет за это дело?

_ Она в командировке.

_ Да я ж ее седня на вокзале видел. С утра пораньше. С чемоданчиком. Должно, вернулась из командировки-то.

_ Обознался. Завтра приезжает.

_ Не-е-е. Сам видел.

Эта новость встревожила Николая Константиновича. Вернувшись домой, он не мог найти себе места, стал соображать, что бы это значило. А если дружок в самом деле не обознался? Тогда где же она? Может, у нее есть любовник, с которым она сейчас развлекается? И Николай Константинович стал припоминать, не было ли каких моментов, которые дали бы ответ на этот тяжелый вопрос. Прямых улик он не находил. Только, пожалуй, за последнее время она как будто его совсем не замечала и в его присутствии больше молчала, реже читала ему нравоучения и вообще стала как бы безучастна к его поведению. И одеваться стала лучше, больше следила за собой. Но каких-то прямых улик не находил, хотя смутная догадка колючим холодком подбиралась к сердцу, вызывая досаду на себя, на всю жизнь.

И у него появилось желание добавить, чтобы скорее заглушить боль. Он еще раз сходил в магазин, принёс пару бутылок. Выпил стакан, мало-мальски закусил. Заглянул к ребятишкам _ те спали. Поставив непочатую бутылку в карман и сунув в другую кусок хлеба, он ушел в ночь.

На дворе стоял конец октября. Было темно, падали редкие хлопья снега. Николай Константинович направился на вокзал. Ему почему-то казалось, что там он найдет ответ на свой мучительный вопрос. Когда он вошел в зал ожидания, уже приближалась полночь На диванах мучились тихие сонные пассажиры. Он пошел вдоль диванов, вглядываясь в незнакомые лица _ нет ли среди них его жены. Он понимал, что это бессмысленно, глупо, но все-таки продолжал медленно кружить по залу. В это время диктор объявил, что через пять минут отправляется электричка в западном направлении. Николай Константинович направился к выходу, миновал тоннель, вышел на платформу и залез в вагон Он не знал, зачем это сделал но какая-то непонятная сила заставила его сделать это. Вагон был почти пустой, кроме него в нем было еще человек пять-шесть. Скоро электричка тронулась. Николай Константинович на какое-то время уснул, а проснулся, когда электричка остановилась. Ему было все равно, какая это была станция, и он вышел. Вышел просто так, как и сел _ сейчас ему было все безразлично.

Сразу за станцией начинался дачный поселок. В одном из домиков поселка и были Светлана Николаевна и Федор Сергеевич. Они, конечно, не знали и не догадывались о том, что на эту станцию приехал Николай Константинович, как и он тоже не знал о них.

Поселок был погружен в темень и тишину. Редкими огоньками в нескольких местах светились окна. К одному из таких домиков и двинулся Николай Константино вич. Несколько раз в неровных местах он подскальзывался и падал, запачкал руки. Вскоре подошел к домику со светящимися окнами, толкнул дверь. За столом сидели двое мужчин. Перед ними среди закуски стояли две пустые бутылки. Увидев неожиданного гостя, мужики замолчали.

_ Не удивляйтесь. Баба сбежала. Ищу, _ объяснил он.

_ Садись.

Николай Константинович поставил свою поллитров ку на стол. Назвался по имеии-отчеству, они в ответ тоже представились. Отнеслись мужики к нему сочувственно, с верхней полки обложили его жену, посоветовали хорошенько проучить ее.

Скоро и его поллитровка оказалась опорожненной. Мужики еле шевелили языками, пробовали петь, обнимали Николая Константиновича, жалели и пытались успокоить его. А он опять ушел в ночь. Не сиделось ему на месте. Он вернулся на станцию, снова залез в вагон какой-то электрички, не помнил, сколько проехал и где вышел. Только видел, что станция была большой, с несколькими запасными путями, на которых ждали своего отправления грузовые поезда

Николай Константинович пошел между составами. Вскоре он увидел, что к станции, прямо на него, быстро приближался поезд. Навстречу ему двинулся и стал набирать скорость и тот, вдоль которого, пошатываясь шел он. Николай Константинович начал соображать, что ему надо сделать, чтобы не попасть под колеса этих стремительно сближающихся, грохочущих чудовищ. В одном месте он запнулся, повалился в сторону уходящего поезда, пытаясь вытянутой рукой оттолкнуться от двигающей платформы с лесом, но его развернуло и зашатало по сторонам тугими завихрениями налетевшего встречного поезда. Он потерял равновесие и испуганно замахал руками, словно пытаясь зацепиться руками за что-нибудь, чтобы устоять и не упасть под грохочущие колеса. Но его легко, как невесомого, завертело, закружило, резко мотнуло сначала в одну, затем в другую сторону и метнуло вниз, под вагон. Последнее, что он успел почувство вать _ это оглушающий безболезненный удар по всему телу, отчего на миг в его голове вспыхнул и тут же погас, рассыпавшись искрами, яркий огненный всполох.

* * *

Светлана Николаевна и Федор Сергеевич поднялись рано, чтобы попасть на первую электричку. Было свежо и чисто от навалившего за ночь снега. Светлана Николаевна чувствовала себя счастливой. И белая земля, и белые крыши дачных домиков, и белые ветви деревьев, и начинающее снежное утро _ все было чудесно, легко, прекрасно, как в далекие молодые годы, когда можно было без утайки ощущать и переживать любовь и радость и когда весь мир казался таким восхитительным и чистым. Она сейчас не чувствовала за плечами сорока своих лет, нелегких семейных обязанностей. Ей было просто хорошо и легко, и она ни о чем думать не хотела и потому совсем, как девчонка, баловалась, время от времени останавливалась, подталкивала, заигрывая, Федора Сергеевича, брала с земли белый комочек снега, подносила его к губам спутника, чтобы он попробовал его вкус, и потом пробовала сама. И он все это понимал, принимал ее игру и отвечал ей тем же.

На платформу они пришли за несколько минут до прихода электрички. Кроме них, было еще двое пассажиров _ старик и старушка с корзинами. Они, видимо, ехали на рынок.

Светлана Николаевна и Федор Сергеевич решили сесть в первый вагон, но у двери их остановил железнодорож ник:

_ Идите лучше в другой вагон. Здесь видите что.

За его спиной они увидели труп мужчины с окровавленной головой. Какая-то смутная тревога-догадка полоснула Светлану Николаевну по сердцу. Ей стало не по себе. Она еще не знала, что это был труп ее мужа, просто в ней только мелькнула слабая догадка, шевельнулось и осталось в душе неприятное ощущение сходства лежащего в тамбуре обезображенного мужчины с мужем.

Чем ближе к городу они подъезжали, тем больше и больше ее охватывало нехорошее предчувствие. Это беспокойство передалось Федору Сергеевичу, и он, уловив это волнение, незаметно положил свою теплую ладонь на ее руку, мягко и успокоительно погладил. Она молча и благодарно глянула на него и тоже незаметным, горячим током своих пальцев передала свою благодарность.

Будет ли Светлана Николаевна казнить себя бессонными ночами за гибель мужа, прожигать горючими слезами подушку, возьмет ли на себя всю вину за это несчастье или, пережив первый ожог горя, успокоится и все примет так, как случилось? Бог и совесть ей судья в этом деле, и не нам, людям, судить и рядить ее за это.

 

 

 

БРОДЯГА

 

В один из предзимних вечеров жена главного метролога химзавода Николая Ивановича Максимова сильно перепугалась: возвращаясь поздно домой, наткнулась в подъезде на лежащего у двери мужчину, испуганно и громко забарабанила в дверь. Николай Иванович тут же поспешил ей навстречу и, как только открыл дверь, сразу все понял.

Мужчина лежал на полу подле лестницы. Николай Иванович нагнулся к нему. Жив ли? Незнакомец крепко спал. От него густо несло водочным перегаром и крепким кисло _ уксусным запахом давно немытого тела. Одет незнакомец был неряшливо: в засаленную болоневую куртку, лоснящиеся от грязи брюки. Замызганная кепчёнка валялась рядом. Под головой спящего лежала сумка, из которой торчала скрутка газет и какой-то журнал.

Вначале Николай Иванович хотел поднять и выпроводить из подъезда непрошенного гостя, но тотчас понял, что это невозможно, махнул рукой и оставил его в покое.

Вскоре обнаружилось, что бездомный пьянчужка основательно приткнулся к подъезду. Крепчавшая зима, набиравшие силу морозы загнали его именно в этот подъезд. Лучшего места в округе он бы и не нашел. Дом был двухэтажный, на два подъезда, по четыре квартиры в каждом. В подъезде было чисто, тепло, опрятно. У каждой двери лежал коврик или половичок. Стены были хорошо выкрашены, а лестницы и площадка между этажами вымыты. К тому же, подъезд обогревался батареей, установленной на лестничной площадке. Где еще такое найдешь? В большинстве домов, особенно многоэтажных, из мусоропроводов несет вонью, стены исцарапаны, лифты испохаблены. А тут как в квартире: половички, коврики, чистота, уют. На обоих этажах по лампочке и выключателю. На трезвую голову и почитать можно.

Сначала жильцы хотели сделать на входной двери крючок и закрываться на ночь, чтобы не пускать бродягу, но потом оставили все, как есть. Решающий довод в пользу шарамыги привела Анна Дементьевна, пенсионерка со второго этажа:

_ А чо, пусть спит. Он, как сторож. Раз лежит, то уж никто другой не придет. Человек он с виду грамотный, не хулиганистый.

Анна Дементьевна была женщиной мнительной, трусоватой. Она даже спилила росший под балконом тополь и объяснила это тем, что кто-то ночами якобы заглядывает с тополя к ней в квартиру. Потом повесила большой замок на чердачный люк. Ей казалось, что кто-то ночами ходит по потолку и мешает слать. В дальнейшем Анна Дементьевна даже проявила к ночлежнику внимание. Однажды, убирая лестничную площадку, обнаружила за батареей тряпку, На которой бродяжка спал. Старатель но выстирала ее, высушила за день и к вечеру положила на место. И тут, к удивлению не только ее, но и остальных женщин подъезда, бродяжка эту тряпку выбросил

_ Ишь, какой гордый! _ возмущалась Анна Дементьев на. _ Не понравилось. Ему как лучше, а он нос воротит.

Однажды Николай Иванович возвращался домой в полночь. Доходяга, как и прежде, спал на лестничной площадке. Куртка его висела на батарее. Спал он на газетах, под головой лежала все та же сумка, что и в первый раз, и из нее торчали, скрученные в рулончик, газеты. Лицо бездомника было давно небрито, волосы скатались в невообразимый комок. Николай Иванович неторопливо и с сожалением рассматривал лицо незнакомого, сбившегося с пути мужчины, и не мог отойти от него: что-то казалось ему знакомым в этом лице. Что? Он так и не вспомнил, с тем и ушел. Неприятное чувство осталось у него в душе после этого откровенного разглядывания спящего, ничем не защищенного человека. У Николая Ивановича было такое ощущение, будто он совершил какое-то постыдное дело, грех. Спалось ему в эту ночь плохо. Он долго ворочался с боку на бок. И уже к утру, где-то в подсознании, как бы само собой, вдруг вспомнилось похожее лицо, только совсем молодое. И это неожиданное воспоминание остро кольнуло его.

_ О, господи! Я, кажется, знаю его. Знаю! Дай-ка лучше вспомню. Где и когда я с ним встречался?

Николай Иванович стал напрягать память, перебирать в ее лабиринтах-запасниках все, что было связано с этим человеком. И вот откуда-то из далека, размытого временем и повседневностью, словно из тумана стали все отчетливее и яснее проступать черты молодого лица, с небольшим шрамом над левой бровью и рыжеватой шевелюрой, как у Саши Курамшина. Да, да, точно, как у Саши.

Николай Иванович встал, кое-как оделся и тихо вышел. Мужчина уже проснулся, и теперь сидел на верхней ступеньке лестницы, читал журнал Он настороженно и выжидательно глядел на Николая Ивановича, а тот смешался под этим стерегущим взглядом и, желая смягчить неловкость, спросил:

_ Закурить не найдется?

Ночлежник пошарил за пазухой, извлек дешевую пачку сигарет и протянул Николаю Ивановичу.

_ Спасибо.

За те две-три минуты, что Николай Иванович впервые поговорил с незнакомцем, он почти окончательно убедился, что перед ним был Саша Курамшин: тот же шрам над левой бровью, тот же приглушенный хрипловатый голос, те же сильные ладони. И взгляд серых неторопливых глаз _ тот же!

Работалось в тот день Николаю Ивановичу плохо, мысли о Саше Курамшине перебивали, путали в голове все остальное и не давали сосредоточиться на главном

Теперь Николаю Ивановичу надо было полностью удостовериться, что неопрятный, опустившийся бродяга и есть тот самый Саша Курамшин, с которым он познакомился в свое первое студенческое лето, и который за две абитуриентских недели стал его товарищем.

Случай полностью удостовериться в своей догадке подвернулся неожиданно. Как-то вечером Николай Иванович открыл дверь на чей-то деликатный стук. На пороге стоял бродяга. Он пьяно и виновато улыбался, и протягивал очки с отломившейся дужкой.

_ Помогите, пожалуйста. Приделайте как-нибудь..

Николай Иванович взял очки и дужку. Очки были грязными, с мутными, захватанными стеклами. Николай Иванович нашел кусок медной мягкой проволоки и вдвоем с сыном прикрепил дужку к очкам. Незнакомец стал их примерять. Из-под рукава куртки обнажилась его рука выше запястья, и тут Николай Иванович увидел татуировку: кедровую шишку с ветвью. Он чуть не ахнул: ведь точно такая же татуировка была у Саши. Он, в те далекие абитуриентские дни, носил футболку с короткими рукавами, и со шнурком вместо пуговиц. Николай Иванович тогда запомнил оригинальную татуировку и сейчас сразу вспомнил о ней.

Да, это был он, Саша Курамшин!

Тот памятный, абитуриентский год был для Николая Ивановича невезучим. В университет на факультет журналистики он не прошел по конкурсу, хотя все вступительные экзамены едал без троек.

На время сдачи вступительных экзаменов его поселили в студенческое общежитие. В комнате их было пятеро, и среди них Саша, может быть, самый одаренный, самый смекалистый и сильный. На лацкане его пиджака красовались два красных значка спортсмена _ перворазрядника.

Саша поступал на юрфак, все экзамены сдавал на отлично. Единственный предмет, в котором он сомневался, был английский язык. Вместо него этот экзамен сдавал его дружок-абитуриент из медицинского Игорь Бухарин. Вечером они вместе переклеили фотокарточки, а на следующий день Игорь принес Саше экзаменационный листок с пятеркой. Николай Иванович на такое никогда бы не решился, и удивлялся находчивости и решительности Саши Курамшина. Само собой получилось, что из пяти жильцов-абитуриентов студенческой комнаты Саша сразу занял роль старосты, и все без разговора подчинялись ему. Уже на третий день он организовал студенческую коммуну. Ребята сбросились, взяли у коменданта общежития посуду, набрали харчей, назначили дежурных и стали завтракать и ужинать у себя в комнате. Золотая пора! Ребята быстро подружились, многое узнали друг о друге, и их взаимная привязанность осталась в душе у каждого на долгие годы.

Однажды Саша организовал бригаду по работе на кондитерской фабрике. Работали всей комнатой на погрузке пряников, упакованных в картонные ящики. Работали дружно. Заведующая складом, годная по возрасту им в матери, досыта и заботливо угостила их чаем с конфетами и пряниками, дала каждому по кульку с собой и выдала на руки по двенадцать рублей.

То-то был у них праздник!

Горьким остался в памяти Николая Ивановича из той счастливой поры день, когда он не нашел в приказе о зачислении своей фамилии. Приказ был вывешен в широком прохладном коридоре учебного корпуса. Все ребята из комнаты были зачислены, а он _ нет.

Пришлось ему тогда уезжать в родной городок ни с чем. Друзья собрали скромное студенческое застолье: отмечали одновременно и проводы его домой, и свое вступление в студенческую жизнь.

Позже у Николая Ивановича тоже все образовалось. После армии он окончил политехнический институт, женился, и жизнь пошла своим чередом. И вот теперь он _ главный метролог одного из крупных заводов в городе, время все поправило.

Тогда же, после прощального ужина, ребята всей комнатой проводили его до трамвайной остановки, пожелали на прощанье всего самого _ самого и вернулись в общежитие, а Саша доехал с ним до вокзала и перед самым уходом поезда пихнул ему в карман несколько мятых трешек.

_ Это на всякий случай. В дороге пригодятся. Да пиши, старик, ждать буду. Увидишь, у тебя все получится. Я это знаю.

Сколько с тех пор лет прошло? Тридцать два годика, треть века! Господи, как стремительно, безвозвратно летит время!

* * *

Под новый год бродяжка приволокся вдрызг пьяным, с букетом цветов, которые в блестящей целлофановой обертке валялись рядом с ним на полу. Из кармана выглядывал угол открытки Не дошел, не дотянул, несчастный до нужного адресата, не донес цветы с поздравительной открыткой.

Любопытная Анна Дементьевна, видимо, ухитрилась как-то прочитать открытку, потому что поведала женщинам по секрету, что там были написаны стихи.

_ Про любовь, девы. Да такие захватистые. Неужто сам сочинил? Да и кому? _ интриговала она.

Николай Иванович решил помочь Саше, но пока не знал, как это сделать. Он перебрал разные варианты и остановился на таком: взять его к себе на завод, скажем, слесарем. Устроить где-нибудь на легком месте. Потом добиться у директора гостинку. Только как сказать об этом Саше, как уговорить его?

Известно, зимой вечереет рано. И вот как-то, возвращаясь с работы темным январским вечером, Николай Иванович еще издали заметил на лавочке у подъезда трех мужчин. При виде его двое отделились от скамейки и размытыми, шатающимися тенями удалились прочь, будто растворились в темноте. На скамейке остался один. Над входом в подъезд под небольшим шиферным козырьком горела лампочка, освещая пятачок на крыльце и оставшегося на скамейке мужчину. Это был Саша. В состоянии эйфории он улыбчиво и доброжелательно глядел. на подошедшего Николая Ивановича. Перед ним на скамейке лежало полбуханки хлеба, обломанной со всех сторон. Стояла открытая банка с какой-то закуской и пустой стакан.

_ А я ведь ваше добро за очки не забыл. Помню, _ сказал Саша. _ Я вас уважаю.

А потом извиняющимся тоном предложил:

_ Может, примите махонькую?

Саша взглядом показал на бутылку, которая стояла чуть в стороне, в снегу.

Николай Иванович присел рядом, взял пузатенькую бутылку с коротким горлышком, прочитал этикетку: «Стеклоочиститель».

_ Да это же отрава. Вам надоело жить?

_ Не бойтесь. Проверено, испытано.

_ А хотите, я вам помогу. Ну, скажем, устрою на нетрудную работу. Койку в общежитии получите, а потом, может, и гостинку. Все это гарантирую.

Саша сразу как-то сник, насупился и зло-обидчиво ответил:

_ Гуманист, значит. Пожалели несчастного человека. А счастливее ли вы меня?

_ Не торопитесь с отказом. Ведь многое еще можно поправить. И сил у вас хватит. Я уверен в этом.

В эту ночь Саша в подъезде не ночевал, не появился и на следующий вечер и вообще исчез из вида. Николай Иванович забеспокоился. И теперь каждый раз перед сном, выходил в подъезд покурить, и заодно узнать, не появился ли там Саша.

_ Жив ли, бедолага? Может, его уже и схоронили? _ сказала как-то сочувственно Анна Дементьевна.

Через несколько дней Николай Иванович съездил в милицию, запросил адреса проживания всех Александров Курамшиных.

В городе их оказалось девять человек, но с разными отчествами. Николай Иванович обзвонил и объездил всех, но Саши среди них не оказалось.

Как-то ближе к весне, Николай Иванович увидел Сашу спящим на трамвайной остановке. Увидел совершенно случайно, когда трамвай уже тронулся. На следующей остановке Николай Иванович выскочил из вагона и бегом вернулся назад, надеясь застать Сашу на месте.

Наверняка, кому-то было странным видеть среди людского потока бегущего седого мужчину. Но Николай Иванович не обращал на это внимания. Через несколько минут он еще издали увидел, как двое молодых милиционеров впихивали пьяного сопротивляющегося Сашу в милицейскую машину. Дверь скоро захлопнулась и машина уехала.

Потом Николаю Ивановичу втемяшилась а голову мысль, что Саша обитает где-то по соседству, в подвале какого-нибудь ближнего дома. Мысль эта несколько дней, как наваждение, мучила его, и он решил обойти те дома, где, по его мнению, мог быть Саша. И за несколько поздних вечеров, вооружившись фонариком и складным ножом, мало ли что может случится, обследовал подвалы соседних домов. К его удивлению, он обнаружил там то, о чем изредка приходилось читать в газетах. Подвалы многих домов, особенно ближе к полуночи, заполнялись самыми разными людьми: бродягами, наркоманами, неопределенными лицами. Все они были чьи-то мужья, жены, дети, внуки _ когда-то любимые и желанные, на которых возлагали надежды и которых боготворили. И все для них заканчивалось несколькими ступенями вниз, в смрадные подвалы, в грязь и отвержение.

В подвале старого трехэтажного дома он обнаружил большую группу ночлежников. Подвал был построен под бомбоубежище и походил на жилое помещение _ с туалетом, раковиной для умывания, с электроосвещением. Обитатели подвала сгруппировались в две кучки: в одной играли в карты, в другой _ в шахматы. На Николая Ивановича глянули несколько человек, но никто не стал приставать и расспрашивать. Он нерешительно подошел к шахматистам, понаблюдал за игрой, и тем временем незаметно оглядел всех присутствующих. Саши среди них не было. Ему показалось не так уж страшно среди этих людей, и у него появилось желание спросить: не бывает ли здесь пожилой мужчина Александр Курамшин?

_ А кто ты такой? _ сердито спросил один из бездомников. _ Может тебе и паспорта показать?

_ Саша мой товарищ, _ пояснил Николай Иванович.

_ Не знаем. Дай лучше закурить.

Николай Иванович отдал всю пачку и тихо вышел из подвала.

Была стылая ночь. В небе тускло светились звезды. В редких окнах горели огни. Город спал.

По дороге домой он услышал возню и крики, поспешил на шум. Еще издали увидел мужчину и женщину. Она вырывала из рук негодяя меховую шапку и в отчаянии взвывала о помощи. Увидев Николая Ивановича, мужчина выпустил шапку, женщина осмелела и стала шапкой хлестать грабителя по физиономии.

_ Сволочь! Бандит!

Мужчина вдруг сорвался и бросился за угол дома.

_ Ой, перепужалась. Надо же, гад на бабу напал. Я со смены, намучилась за станком, руки-ноги гудят. А он...

_ Успокойтесь, я провожу вас до дома, _ предложил Николай Иванович.

_ Пожалуйста, помогите. Я вся дрожу.

Когда он вернулся домой, жена встретила его недовольно.

_ Хватит, Коля, по подвалам лазить. Сам измотался и меня намучил. Я же спать не могу, за тебя беспокоюсь. Ну, подумай, где ты найдешь его в миллионном городе? Уймись, пожалуйста.

Николай Иванович, чтобы не расстраивать жену, не стал ей рассказывать только что пережитую историю, тихонько улегся в постель, но долго не мог уснуть. С этого момента он оставил затею по поискам Саши.

Объявился Саша в начале весны. Приходил он очень поздно, когда в окнах дома гасли огни, и жильцы отходили ко сну. О его присутствии Николай Иванович догадывался по осторожному скрипу открываемой наружной двери и тихим, для других неслышных, шагам на лестничную площадку. Уходил Саша рано, до пробуждения жильцов. Николай Иванович несколько раз хотел выйти, чтобы посмотреть на Сашу, но не решался снова спугнуть его своим вниманием. Ждал случая, когда сама собой состоится такая встреча. Но, к сожалению, встреча такая так и не состоялась. Судьба готовила Саше совсем иной, неожиданный поворот, который навсегда решил все его проблемы.

Снился бродяжке перед кончиной вещий сон. Будто он совсем еще мальчонкой стоит перед зеркалом и дивится своим отражением в нем: смотрит на него из зеркальной рамы мальчик-старичок. И лицо, и все тельце детские, а вот глаза _ старые, усталые и вместо волос _ лысина. Потом появилась покойница-мать в длинной белой одежде. С молчаливой улыбкой неслышно, словно не подошла, а подплыла к нему сзади, так же молча и почти неощутимо обняла за плечи и жалостливо привлекла к себе.

_ Тяжело тебе, мой мальчик. Пойдем со мной. Я обогрею тебя, оберегу.

От этих теплых слов и ласковых материнских, ладоней ему стало легко и радостно. От обиды за свою постылую жизнь и от материнской ласки и жалости он заплакал, прижался к ней и затих, даже перестал дышать: вдруг что-нибудь непредвиденное спугнет его короткое счастье и он снова останется один.

Проснулся в то утро бродяжка рано, до пробуждения жильцов, чтобы уйти до того, как они появятся в подъезде. Собрал в сумку свои вещички и вышел на улицу. Была середина мая. Легкая, словно комариные крылышки, зелень облепила ветви деревьев. Было тепло и душно. В небе клубились в мягком живом движении облака. Собиралась первая гроза. Бродяжке стало душно, нехорошо кольнуло в сердце. Он присел на скамейку у крыльца, начал растирать грудь, как бы снимая непрошенную, давящую боль за грудиной, потихоньку без рывка он втягивал в себя воздух.

Оставалось ему жить совсем немного, несколько минут, когда его, надсаженное водкой и неприкаянностью, сердце пошлет последним слабым толчком теплую кровь по телу и остановится, замрет навсегда. Он даже и не почувствует этого конца, этого обрыва своей жизни, а тихо и незаметно отойдет без единого всхлипа и стона, в иной, вечный мир покоя и мрака, как тихо и неслышно гаснет слабый огонек догорающей свечи. И уже с этой минуты все в мире будет двигаться, свершаться, цвести и исчезать без него, без его памяти и участия, как будто и вовсе не было на земле талантливого и несчастного бродяги Саши Курамшина.

Жильцы увидят его утром, покойно лежащим на крыльце, подле скамейки, на которой он сидел зимой перед обломанной со всех сторон булкой хлеба и предлагал Николаю Ивановичу «махонькую» граммульку стеклоочисти теля. О том, что он помер, догадаются не сразу, а как догадаются, тут же поднимут переполох, вызовут милицию и скорую помощь. При обыске у покойного найдут два документа: военный билет на капитана запаса и паспорт без прописки. В сумке, кроме газет и журнала, еще окажется толстая тетрадь в дермантиновом переплете, исписанная не совсем понятными выражениями, вроде: «Совесть _ центр координат личности», «Революция _ судьба России?», «Добро и зло, счастье и горе _ вечны»... Более половины тетради были исписаны стихами. Их автором, несомненно, был сам бродяга, ибо таких стихов Николай Иванович никогда не встречал (тетрадь ему отдали в милиции потому, что ее никто не затребовал и никому другому она не была нужна). Одно из последних стихотворений особенно задело Николая Ивановича за душу. В нем Саша просто и философски спокойно предсказал конец не только своей жизни, а всего сущего на земле:

Все закончится просто.

Как во все времена:

На печальном погосте

Наш причал навсегда.

В последний путь Сашу обрядил Николай Иванович. Вместе с товарищами по работе он организовал и сделал все, что необходимо в таких случаях. Хоронили Сашу жильцы подъезда, где он нашел свой последний приют, да несколько совсем чужих незнакомых мужчин, друзей Николая Ивановича. На могильном холмике Саши Курамшина осталось два венка _ от Николая Ивановича и от жильцов подъезда. Организовала сбор денег и покупку венка все та же беспокойная Анна Дементьевна, которая считала, что отказ в последней почести человеку _ непрощаемый грех.

Вскорости после похорон Николай Иванович в областной газете дал объявление: «17 мая с. г. скоропостижно скончался Александр Курамшин, выпускник юридического факультета Н-ского университета 195... года. Погребен на Балыкском кладбище г. Красногорска. Желающих посетить его могилу просим позвонить по телефону»... Телефон Николай Иванович указал свой, домашний.

Вьюжат ли зимние колючие метели, проливаются ли благостные летние дожди, светит ли с неба солнце или тускло смотрит на землю луна _ все это. уже не для Саши Курамшина, а для тех, кто есть и кто еще придет в этот мир. Он же прожил свое и незаметно исчез, отмер, как незаметно и бесследно отсыхает и исчезает нижний сучок на стволе дерева, задавленный тенью и жизнью других сучков и ветвей. Не виноваты ли мы в том, что так ярко вспыхнувшая на взлете жизнь этого человека никчемно прошла и бесследно исчезла, как будто его и не было?

 

 

 

РОДНЯ

 

Все мы в этом мире тленны и одинаковы перед смертью и богом, и только память после нас остаётся разная _ о каждом своя.

Когда я бываю на родине, то непременно прихожу в «вечный город» _ к родным могилкам. Здесь особые тишина и покой. Здесь жёлтым холмиком с пирамидкой или крестом обозначается наш последний и вечный приют на земле.

Я прихожу на этот огороженный островок вечного покоя, чтобы проведать своих единокровных родичей, поведать им о своём житье-бытье, излить и облегчить душу.

В самом конце кладбища, в тени под елью, покоятся за одной оградкой дядя Никифор и тётя Маруся. Он ушёл раньше, и она выбрала на памятник ему военное фото. И сейчас с керамического овала смотрит на мир молодой старшина в полном военном наряде: в гимнастёрке с погонами, с боевыми медалями и орденом, перетянутый в талии широким армейским ремнём. И для себя она завещала сделать на памятник снимок с фотокарточки той же военной поры, когда была ещё молодой, с густыми, в кольцах рыжеватыми волосами, с полуоткрытыми в улыбке полными красивыми губами.

Такими и остались они в моей памяти _ полные сил и любви, всегда весёлые и добрые к нам, своим племяшам.

Тётя Маруся была у дяди второй женой. Первую, тётю Феню, мы тоже любили. Была она скромна и застенчива и редкой красоты. Но дядя её, видимо, не любил, потому что часто называл «головешкой» за чёрные, как смоль, волосы и такие же чёрные глаза и брови. В противопо ложность ей он был общительным и весёлым человеком, хорошо играл на гармошке, любил в компании выпить и повеселиться. Главное же его достоинство было в профессиональном мастерстве. С молоду дядя обучился кузнечному делу, а позже, когда образовался колхоз и в деревню стала поступать техника, он самостоятельно освоил паровую мельницу, первый трактор-колёсик, а затем и первую в районе грузовую автомашину-полуторку. Я до сих пор помню её белый номер на бортах: 15-10. А позже, когда он переехал в райцентр и куда чуть пораньше перебрались мы, он устроился в МТС слесарем по ремонту техники. Быстро освоил все станки в механической мастерской и стал незаменимым мастером в своём деле. Дома под закрывом у него стоял самодельный токарный станок по дереву. В свободное время дядя любил столярничать и многое в своём доме сделал своими руками.

И ещё была у дяди одна особенность _ необычайная эмоциональность. Если у него или у кого-то из близких случалось горе, он, не стесняясь, плакал по-детски открыто и незащищённо, вызывая у окружающих неловкость и удивление и ещё большую привязанность. Врагов у него не было.

Нажили до войны дядя Никифор и тётя Феня четверых ребятишек, Старшие Тася и Лида вышли в отца _ рослые, голубоглазые, а младшенькие, Коля и Галя, в мать: такие же чёрненькие, дробненькие и скрытные.

Помню, в родне тетю Феню все любили, сочувствова ли ей и всегда по первой же просьбе помогали. Дядю Никифора за его разухабистость в компаниях и прохладное отношение к жене поругивали, но и любили в родне больше всех.

* * *

О начале войны наша мальчишеская ватага узнала не сразу, с утра, а чуть позже. В то лето мы часто убегали играть на заготзерновую сушилку, которая стояла за нашими огородами. Летом сушилка не работала, была открыта, и мы лазили, где хотели, даже иногда забирались на крышу и обозревали оттуда всё наше село. Часов в десять утра до нас донеслась духовая музыка, и с крыши мы увидали, что на улицах появилось много народу, и все тянулись в центр, к клубу, где играл оркестр. Сразу же побежали туда.

На широкой площади перед клубом шёл митинг. Один за другим поднимались на клубный балкон ораторы, они возбужденно говорили о войне и горячо призывали идти защищать Родину.

Вскоре была объявлена всеобщая мобилизация.

Призванные в Красную Армию уезжали на машинах, подводах, уходили пешком. Мы, пацаны, часто собирались на краю села, недалеко от нашего дома, где были последние прощания отъезжающих с родными. Слёзы, песни, всхлипы гармошки в перемешку с плачем _ всё мешалось в пёстрой круговерти и откладывалось в нашей памяти.

Дорога, по которой уезжали и уходили на войну, называлась Игнатовской по названию первой деревни по дороге от нашего села. Позже о ней в народе сочинят печальную частушку:

Как Игнатовска дорога

Вея слезами улита.

По Игнатовской дороге

Уезжали рекурута.

Начиналась новая, военная жизнь. В первые дни люди ещё не ведали и не предполагали, сколько лет она протянется и какое горе и страдания принесёт в их дома, потому и провожали мужчин на фронт в шумной примеси слёз с песнями и плясками. И лишь тогда они отрезвеют и всё поймут, когда услышат из чёрных тарелок-репродукто ров тяжёлые сводки от Советского информбюро и получат первые похоронки на погибших. И войдёт вскоре в привыкну у жен, матерей, сестёр и невест встречать почтальонов у ворот, с надеждой и страхом спрашивать: «Мне-то что-нибудь есть?». И кто-то из них радостно убегал домой с долгожданным конвертиком в руке, кто-то ни с чем возвращался на родное крыльцо, а где-то во дворе время от времени вдруг раздавался раздирающий душу плач по убиенному.

С наступлением первой военной весны вплотную подступил голод. Прошли беззаботные предвоенные годы. За зиму израсходовали те небольшие запасы, что остались от прошлого. Хлебного пайка по карточкам едва хватало, чтобы лишь приглушить голод. И пошли жители нашего райцентра по ближним деревням с мешками за плечами _ менять на муку и картошку одежду, обувь и даже посуду. Лишь бы выжить.

Скоро наиболее догадливые, а вслед за ними и остальные потянулись с ребятишками на прошлогодние поля за колосками. Бывало, в тёплые солнечные дни в средних и старших классах отсутствовало сразу до половины учащихся. Учителя всё понимали и на пропуски занятий смотрели сквозь пальцы.

Не знали, не ведали мы тогда, что перезимовавшие в поле колоски насыщались отравой, смертельно опасной для наших жизней. Об этом мы узнали позже, когда начали умирать от неизвестной хвори, которая возникала и протекала почти без боли. Только признак у всех заболевших был один: внезапно горлом шла кровь, остановить которую врачи не могли.

Я хорошо помню тот резковато-горький и жгущий во рту вкус, который возникал после употребления пищи из перезимовавших колосков. Кожа во рту и на языке белела, отмирала и через некоторое время отставала лоскутками, легко скатывалась языком в маленькие рулончики или отдиралась пальцами, как ошпаренная. Но мы еще не знали об опасности, продолжали собирать и есть колоски.

Много жизней унесла эта неожиданная болезнь, в том числе и моего друга-одноклассника Геры Мешкова, росшего в сиротстве с бабушкой. За неделю до смерти мы с ним бегали по берегу речки, играли в догоняшки, удили ершей. Я с потрясением и испугом смотрел на белое, будто незнакомое лицо своего школьного друга в гробу и долго не мог привыкнуть к тому, что его уже никогда не будет.

* * *

В конце июня вызревала на открытых полянах земляника. Для нас эта ягода была на только лакомством, но и пищей. Обычно за ней мы ходили большими родственны ми компаниями _ по два-четыре человека из жаждой семьи и приносили домой на семью не менее ведра. Так и в тот памятный день второго военного лета мы пошли за земляникой в прежнем составе: мама, тётя Креса и тётя Катя и мы, их ребятишки. На пути решили попроведать тётю Феню, которую позавчера увезли в больницу. Она подошла к окну в сером казённом халате, бледная, замедленная в разговоре и движениях. Сказала, что ночью у неё шла горлом кровь и что она очень ослабла.

В компании с нами были старшие дочери тёти Фени: четырнадцатилетняя Тася и двенадцатилетняя Лида. Младшенькие Коля и Галя остались дома. Тётя Феня, словно предчувствуя свою скорую кончину, подозвала девочек к себе, погладила по волосам, наказала, чтобы они завтра утром привели Колю и Галю повидаться, а потом спросила, нет ли писем от отца и добавила:

_ Про болезнь-то мою ему не пишите, а то будет там переживать.

Бледные, бескровные губы её дрожали, голос был слабый.

_ Мы к тебе, Феня, на обратном пути заглянем. Ягодками свежими угостим. Жди нас у окна, _ сказала напоследок мама.

В полутора километрах от села, за Берёзовым ключом, по обеим сторонам дороги широко развернулись залежи-увалы с земляничником. Стелется он среди дикого разнотравья неровными кругами, усыпанными красной россыпью ягод вперемежку с белыми цветками новых завязей.

При виде этой красоты и удачи нас захватывает азарт промысловиков и желание побольше набрать ягод и удивить потом всех своим проворством и удачей, услышать от матери или от тётушек похвальное волшебное слово и обрадоваться ему. Боже, какие же мы простые и бесхитростные люди!

Колюче жжёт полуденное летнее солнце. Где-то в вышине, трепыхая на месте крылышками, поёт над зелёным разливом трав весёлый жаворонок, стрекочут и прыгают из-под ног кузнечики, изредка с густым жужжанием поднимется и тяжело пролетит над травой лохматый шмель, а где-то рядом забавляется пойманным мышонком наш белобокий кобелишка Фингал: подбросит вверх свою добычу и тут же ждёт, когда зашевелится та в травяной путанице и попытается убежать, а он тут же снова ловит её, и все начинается сначала. Но нам до всего этого будто нет никакого дела. Сноровисто бегают пальцы по земляничным кустикам, незаметно и споро наполняется стакан за стаканом и приближается к выполнению обязатель ная норма при хорошей ягоде: двадцать пять стаканов на душу. И все мы довольны, что напали на рясные ягодники и с увлечением наполняем свои посудинки.

Общим сигналом об окончание сборки будет чей-то голос из взрослых:

_ Ну, будет. На сегодня будет, а то назавтра не останется. И вот наполняем по последнему стакану для себя на дорогу, уминаем ладошкой поплотнее, до сока, чтобы вошло побольше и было повкуснее, и выходим на дорогу, собираемся в кучу, заглядываем друг другу в посудины, сравниваем, весело спорим и по горячей, укатанной до блеска дороге направляемся домой,

У взрослых свои заботы, свои разговоры. Они идут все рядышком, рассказывают друг другу уже по которому разу о последних письмах с фронта и о снах, которые им кажутся вещими.

_ А что я видела, девы, вчерась-то, _ рассказывает тётя Креса, жена маминого брата, дяди Андрея, фронтовика, _ Будто Яшенька-то мой (старший сын, тоже фронтовик) подошёл на утрешней заре к окошку да и стучит в раму-то. К себе подзывает. Подхожу, а он так тихо, как по секрету и сказывает: я, мама, живой, только невольный сам себе. А ты жди меня. Я вернусь. А сам-то весь в белом: и гимнастёрка, и погоны, и пилотка, и лицо _ всё-всё как мукой обсыпано. К чему бы это?

_ Да уж в белом-то не к худу. Это бы в чёрном, так к худу. А в белом _ к хорошему. Может, в госпитале лежит и даст бог, скоро вернётся, _ разгадывает мама сон.

_ Конечно, конечно. Белое не к печали, к хорошему. Это уж точно. Жди, Креса, хороших вестей, _ поддерживает тётя Катя, мамина сестра. У неё самой двое на фронте: муж _ дядя Яков, и сын Михаил.

И всегда так: как только соберутся они вместе, так и разговоров только о своих любимых сыновьях и мужьях, оторванных от дома проклятой войной.

Незаметно подходим в разговорах к больнице, чтобы ещё раз повидать тётю Феню и угостить её медовой земляничкой.

Неожиданная, словно громовой удар среди ясного неба, оглушила нас страшная весть: тётя Феня умерла час тому назад.

Я до сих пор помню перепуганную, побледневшую Тасю с трясущимися губами, помню её истошный, неуёмный плач, вздрагивавшие худенькие плечики, на которые с этого самого часа непосильной ношей легла взрослая забота о младших сестрёнках и братике. Помню испуганные и растерянные лица женщин, ещё не до конца осознавших тяжелое горе.

Похоронили тётю Феню через день. Эмтээсовские мужики, работавшие до войны вместе с дядей Никифором и не призванные в армию по возрасту или болезни, выкопали могилу, сами сделали гроб, вынесли на руках покойницу к телеге и проводили её в последний путь.

В августе приехала из центра специальная медицинская комиссия для изучения причин коварной болезни. После поголовного анализа крови у жителей села комиссия установила, что причина болезни крылась в перезимовав ших в поле колосках. В них накапливался яд, который разрушал кровеносные сосуды, и они лопались, отчего и открывалось обильное кровотечение.

Вскоре после такого заключения было принято решение о замене ядовитого зерна на доброкачественное _ килограмм за килограмм. В магазинах и в людных местах появились плакаты: «Перезимовавшее в поле зерно _ яд!» Над текстом рисунок _ десяток оставленных в поле колосков до половины занесённых снегом.

Для многих ослабленных жителей при больнице было организовано бесплатное питание: кусочек хлеба с маслом, каша манная и стакан тёплого кипячёного молока.

После похорон тёти Фени мы послали дяде Никифору через военкомат телеграмму. Нашла она его на передовой. Вызвал его к себе командир полка, глухо кашлянув в кулак, протянул вдвое сложенный листок, выждал длинную паузу, пока дядя прочёл телеграмму и хоть чуть-чуть пришёл в себя, сказал:

_ Сегодня же откомандирую вас в штаб дивизии с ходатайством о переводе в тыловую часть или в труд-армию. Детям вы нужны живой.

В отпуск дядю не отпустили, а в райвоенкомат из воинской части пришло письмо с просьбой об оказании всевозможной помощи осиротевшей семье гвардии старшины Зырянова Никифора Тихоновича.

Только через месяц пришло от дяди письмо, в котором он сообщал, что его переводят с передовой в тыл, и просил не оставлять его детишек одних в беде.

Мама, тетя Креса и тётя Катя молили за него бога, просили, чтобы он сохранил, спас его ради детушек.

Помощь осиротевшей семье дяди Никифора оказывали не только мы, родственники, но и соседи _ кто чем мог. Все сообща поставили сено на корову. Из МТС привезли две машины дров. Кое-что из одежды выделил райсобес.

В те тяжёлые дни мы, родственники, каждый дань бывали в доме дяди Никифора. Мы с четырнадцатилетним братом Мишей, который был на полтора года старше меня, два раза в неделю привозили на санках в деревянной кадушке воду с речки. Помогали чистить стайку. И все ребятишки, особенно Тася, стали нам как родные. Колю мы брали с собой кататься с горы на санках, следили за ним, как за младшим братишкой.

Помню, как однажды в лютый зимний вечер ми с Мишей зашли к ним. Огня в доме не было, стояла холодина. Малышка-Галя сидела в углу, закутанная в телогрейку. Коля в старом пальто, шапке и валенках прислонился к холодной печке. Лида с Тасей сидели на кровати, ко всему безразличные.

_ Чо лампу не зажигаете? _ спросил Миша.

_ Керосина нету, _ ответила Тася.

_ А печку почему не топишь?

_ Дрова не горят. Сырые.

_ Так вы же к утру окоченеете.

_ Ну и пусть. Надоело всё.

Я всегда любил своего среднего брата Мишу. Он по смётке и даровитости был в дядю Никифора. Позже, став взрослым, он во многом преуспел. И всё, за что бы ни брался, у него отлично получалось. Вот и сейчас, в этот студёный зимний вечер, он принял как взрослый на себя заботу о двоюродных сестрах и братике и растормошил их, вселил уверенность.

Наискосок от их дома, через дрогу, летом закончили ремонт здания почты и сберкассы. Там в стороне, под забором были свалены подгнившие брёвна и доски. Мы взяли санки и пошли, чтобы выбрать из кучи кое-что на дрова. Сторож не подпускал нас, начал угрожать. Мы без разрешения начали вытаскивать из-под снега обрезки брёвен и досок. Сторож зашумел пуще прежнего и даже для острастки снял с плеча ружьё. Но Миша не испугался и строго, по-взрослому осадил его:

_ У них мать померла. Отец на фронте. А ты тут сидишь в тулупе, задницу греешь да ещё угрожаешь. Вот ребятишки к утру околеют, отвечать будешь. Под суд пойдёшь.

_ Ну, ты насчёт задницы-то брось, сопля зелёная. Я ить инвалид. Не по своей воле.

_ Вот придут мужики с войны, всё расскажу про тебя.

_ А пошёл ты к чёрту, козявка вшивая! _ махнул сторож и скрылся за дверью.

Двое санок мы нагрузили и увезли на дрова. Распилили, раскололи и стаскали в сени. Потом растопили плиту, наносили сырых берёзовых поленьев, которые у Таси не горели, набросали их в растопившуюся плиту, и занялись они на жару весёлым прыгающим пламенем. Во всю растопилась плита! Пошло по избе тепло. Ожили ребятишки. Миша заставил Тасю слазить в подполье за картошкой, помог начистить её и сам поставил на плиту. Тася принесла из сеней мерзлой квашенной капусты в эмалированной чашке, поставила её на край плиты оттаивать. Принялась готовить ужин. Налила всем по стакану молока вечернего подоя (она сама доила корову).

_ Ну, вот и дело пошло, _ уже за столом сказал Миша. _ Ты мне, Тася, фляжку под керосин подготовь. Завтра в МТС пойду к директору Новикову. Нальёт. Мужик он мировой. Знаю.

Уходили мы поздно вечером. Тася проводила нас до ворот, там остановилась, полуобняла Мишу за плечи и как-то по-взрослому, совсем неожиданно ткнулась ему в лицо, затем подошла ко мае и всё повторяла.

_ Спасибо вам, братишки, родные мои. Во век на забуду, _ с чувством сказала она и убежала домой.

В высоком стылом небе мерцали колючие звёзды, стояла полная луна, опоясанная кольцом искрящейся морозной пыли. В белом, отражённом сугробами свете из края в край виделось все наше село. Гулко потрескивали на морозе брёвна в домах, хрустко поскрипывал под ногами мерзлый снег. Мы молча с братишкой возвращались домой. В другое время мы бы потолкались, побаловали на морозе, чтобы не замёрзнуть, а сейчас шли молча: как-то неудобно было после той благодарности и ласки, которые мы только что испытали, предаваться баловству и шалостям.

* * *

Шла, вьюжила метелями зима, убавляя свои дни, а навстречу ей из-за заснеженных лесов приближалась третья военная весна.

После нового года мы получили от дяди Никифора два письма _одно за другим. В первом он сообщил радостную весть о там, что, возможно, скоро приедет в отпуск и намекнул на то, что прошлого уже не вернуть, что надо думать о будущем, о ребятишках и что мать он им не заменит. Также просил исподволь, осторожно готовить ребятишек к перемене в их сиротской жизни. В конце письма передавал всем родным поклоны и благодарность за заботу о детях. Он, конечно, надеялся, что письмо это прочтут обязательно тётя Креса и тетя Катя, всё правильно поймут и догадаются о его намёке на возможную перемену в жизни.

Во втором письме дядя уже прямо сообщил, что познакомился с хорошей женщиной, которая согласилась помочь ему поднять детей и даже остаться с ними до полного окончания его армейской службы. Эта новость вызвала много толков и разговоров в нашей родне. Все с пониманием отнеслись к дядиному решению.

Приехал дядя Никифор в конце апреля с незнакомой женщиной, конечно, той самой, про которую писал.

Дом наш стоял с краю села, и дядя вместе со спутницей, прежде чем попасть домой, забежали к нам. Мы с мамой только что пришли с колосками и, уставшие и ещё не переодетые в сухое, отдыхали первые минуты после прихода. Рядом, на полу, лежали наши мокрые и грязные мешки с колосками.

Дядя вошёл первым, остановился на миг у порога, поставил чемодан и бросился к маме, поднял её с табуретки, обнял, прижал к себе и заплакал. Мама тоже плакала. А у порога стояла незнакомая женщина со спущенным на плечи платком. Её густые рыжеватые волосы, заколотые на затылке шпильками, пышно кудрявились, обрамляя красивое лицо. Она с выжидательной улыбкой, но вместе с тем и с достоинством смотрела на нас.

_ Сестра! Дорогая сестричка! _ говорил дядя. _ Вот и встретились.

Затем он обернулся, взял спутницу за руку, подвёл её к маме:

_ Вот, знакомься, Маруся. Моя жена.

После этих слов дядя подошёл попеременке к нам, ребятишкам, ласково погладил и поцеловал каждого, поздоровался.

Назавтра всей роднёй справили в складчину встречу, отпраздновали его новую семейную жизнь. Тётя Маруся была ко всем ласковой и внимательной и нам очень понравилась.

Отпуск на весну дядя выхлопотал предусмотритель но: ему хотелось как можно надежнее подготовить семью к зиме. Отдохнул он всего лишь один день и сразу же принялся за дела. Для начала привёл в надлежащий порядок хозяйский инструмент и инвентарь, затем принялся за ремонт забора и крыльца, подправил, где надо крышу. Через несколько дней они с тётей Марусей пошли в лес на заготовку дров. Трудился он как заведённый _ от зари до зари.

Сходили с полей последние снега. На увалах и открытых пустошах в тёплые дни дрожащими бесцветными струями поднимались в небо испарения от земли, и жерди дальней полуразвалившейся стоговой огорожи виделись сквозь эти невидимые испарения тоже дрожащими, будто отражёнными в мелкой водяной ряби. В высоком чистом небе тянулись с юга косяки и вереницы гусей и журавлей.

Колхозы заканчивали последние приготовления к весенней вспашке. Жители села торопились на последние сборы колосков. Мы тоже не упускали эти погожие дни, тем более, что зерно из перезимовавших колосков теперь без задержки меняли на хорошее.

За колосками мы ходили, как и за ягодой, большой родственной аравой: матери с собой брали на подмогу и нас, пацанов. Так что в каждом походе нас, двоюродных братьев, оказывалось не менее трёх-четырёх человек.

Мы с братом Мишей ходили попеременно с двухдневным передыхом, а мама _ через день.

На этот раз вместе с нами собрались дядя Никифор и тётя Маруся: им тоже хотелось запастись на лето хлебом.

Счастье решили попытать на дальних колхозных полях в надежде на то, что они нехожены. И мы не ошиблись. Дядя по-хозяйски прошёлся по краю поля, посмотрел и махнул рукой _ давай, можно.

Вытянувшись в цепочку поперёк поля, мы медленно двинулись вперёд и зорко всматривались в побелевшую от солнца и дождей стерню, выискивая в ней колосья и часто нагибаясь за ними.

Часам к двум дня мы закончили своё дело и вышли на край поля. После небольшого отдыха приготовились в обратный путь. Надежно завязали мешки, разделили их содержимое примерно на две равные части и перекрути ли мешок посредине, чтобы удобнее было нести. Перебросив ношу через плечо, двинулись домой. Решили путь сократить и пошли к дороге напрямую, через лощину. Не хотелось нам, уже изрядно уставшим, с мокрыми от непросохшего поля ногами, сырыми и тяжёлыми мешками делать лишних полкилометра. Путь этот оказался для нас рискованным и даже опасным. В этом мы убедились позже, когда уже спустились в лощину. Здесь ещё кое-где в тенистых местах и глухих лесных завалах лежали ноздревато-рассыпчатые пласты влажного снега. Из-под них серебряными струйками сочилась талая вода, сливалась в ручейки, которые, постепенно набирая силу, стекались в низину, образуя по дну её шумливый поток. Поднятый паводком сухой валежник кое-где застревая меж кустов ивняка и черёмушника, образуя небольшие плотики-зато ры. В результате вдоль по лощине образовывались разливы, преграждая путь пешему и проезжему.

Оказались перед такой плотинной и мы. Вода напирала на плотинку, с шумом переливалась через неё. В середине поток закручивался в воронки, горбился тугими струями, нёс и кружил на поверхности прошлогодние листья, прополосканные до белизны пучки старой травы, мелкий сушняк и еще бог весть какой лесной хлам.

Возвращаться назад нам не хотелось, и мы пошли вдоль разлива, в поисках подходящего места. Склон лощины был пологим, и плёсо тянулось далеко, а в конце его мы опять наткнулись на такую же плотинку-затор, а за ним _ снова разлив.

Надо было рисковать, пытаться перейти ручей по плотинке. Дядя Никифор выломал из сушняка несколько жердей покрепче и бросил их сверху на плотинку, чтобы укрепить её. С длинным шестом прошёлся на тот берег и обратно, пробуя плотинку на прочность. Она оседала, прогибалась, но держала. После этого дядя осторожно перенёс все наши мешки и принялся переводить нас. Он стоял для подстраховки на противоположном берегу и встречал каждого, подавая навстречу длинный шест.

Вслед за нами, ребятишками, прошла мама. Плотинка шаталась, прогибалась, и старые мамины сапоги омывались сверху водой. Так же прошли тетя Креса и тётя Катя. Последней была тётя Маруся. Мы ждали её на противоположном берегу. У неё не было опыта в таких делах, и потому дядя Никифор проявил особое старание в страховке: вышел навстречу ей далеко от берега, и это было его ошибкой, как только тетя Маруся прошла середину и была уже почти рядом с дядей, непрочная плотника погрузилась в воду, валежины разъехались в разные стороны, поток подхватил их и увлёк своим течением. Тётя Маруся оказалась в холодной воде. Напором воды, устремившейся в проран, её понесло, закружило. Мы не успели и ахнуть, как она была уже в нескольких метрах от нас. Дядя, не раздумывая, тут же прыгнул в поток и помог ей выбраться на берег.

Испуг прошёл, и мы начали смеяться над происшедшим и давать разные советы пострадавшим. Они разулись, вылили из обуви воду. Теперь надо было им переодеться и выжать одежду. Чтобы не стеснять их, мы отошли в сторону и отвернулись. А когда всё было готово, мама сняла с себя шерстяной платок и отдала его тёте Марусе, чтобы та положила его под телогрейку на плечи и грудь и убереглась от простуды. Но это, как оказалось, не помогло: на завтра тётя Маруся занемогла. К вечеру у неё поднялась температура и начал колотить озноб.

За лечение тёти Маруси взялась мама. Она достала топлёного медвежьего сала, мёда, прокрутила на мясорубке несколько листков алоэ и отжала сок. Затем протопила нашу русскую печь и послала меня к дяде с наказом, чтобы он немедленно привёл тётю Марусю к нам. Мама заранее подготовила ей на печи постель, вскипятила молоко.

Как только тётя Маруся пришла, мама принялась за лечение. Вначале натёрла скипидарной мазью ноги, спину, грудь, затем заставила выпить большую кружку кипячёного молока с медвежьим салом, мёдом, алоэ и уложила спать на печь. Сверху укрыла ватным одеялом и старой собачьей дохой. Заранее приготовила на смену тёплое бельё.

Через несколько часов больную прошиб такой обильный пот, что она была насквозь мокрой. Мама помогла ей переодеться, сменила простынь и одеяло, снова дала выпить кружку своего снадобья и опять уложила спать.

На ночь ещё раз протопили печь, и в третий раз тётя Маруся выпила кружку со снадобьем.

Утром, когда мы проснулись, дядя Никифор был уже у нас. Тётя Маруся еще крепко спала. Дыхание её было ровным и глубоким: кризис миновал. Дядя счастливо улыбался, о чём-то тихо разговаривая с мамой. Мы тоже разговаривали и ходили тихо, чтобы не потревожить тетю Марусю и дать ей возможность хорошо выспаться.

Скоро тётя Маруся поправилась совсем и, как и прежде, была полна сил и энергии и желания во всём помогать дяде.

Через несколько дней директор МТС уговорил дядю недельку поработать в кузнице и помочь запустить лесопилку. Обещал за это дать трактор с тележкой для вывоза дров и лошадь с плугом для вспашки огорода. Дядя Никифор отказать не мог. С охотой он отработал неделю в МТС. Как в прежние, довоенные годы, с наслаждением отдавался любимому делу. В эти дни от него исходил запах машинного масла и железа, и он был счастлив от этого.

По истечении договорной недели, в воскресенье, с утра пораньше, дядя подъехал к дому на мощном гусеничном тракторе ЧТЗ с прицепом. К себе в кабину он посадил тётю Марусю, а Тасю и Лиду _ в тележку, бросив туда предварительно охапку сена, и поехал за дровами. К вечеру привёз два прицепа дров и ещё воз берёзовых кряжей.

Как только подсохла земля, дядя Никифор принялся за вспашку огородов. За два дня вспахал четыре огорода: себе, нам, тёте Крессе и тёте Кате. Это было для нас большой радостью: ведь две последних весны мы копали огороды лопатами, вручную.

За неделю до окончания отпуска против дядиного дома остановилась каряя ухоженная лошадка, запряжённая в лёгкие дрожки с черёмуховым пестерьком, устланным внутри соломой. Из пестерька вылез здоровенный, медвежковатого вида однорукий мужчина в галифе и гимнастёрке, недавний фронтовик Рамазан Валеев _ председатель колхоза из соседней деревни. Широко, в развалку вошёл во двор, где дядя под закрывом ладил деревянные вилы и грабли к сенокосу.

_ Здорово-здорово, земеля. Сразу говорю, что по делу, _ подав дяде широкую, как лопата, ладонь, начал гость. _ Как хошь, а выручай. Лошади за осень и весну копыта поразбивали. Подковать надо. Вот как узнал, что ты прибыл _ сразу и к тебе. Как хошь, а выручай. Обезножат кони совсем, а куда я без них в зиму?

_ Рамазан Халитович, я ведь через неделю уезжаю. А тут своих дел невпроворот. Сам видишь.

_ А муки, а картошки детишкам и жене надо? _ перебил его гость. _ Надо. Вот и поедем, вон и лошадь ждёт. Хоть на три дня. Иди прощайся с женой и ребятишками и айда. Не выручишь _пропаду зимой.

Через полчаса они сидели за столом перед булькающим самоваром. Тётя Маруся поставила на стол скромную закуску: картошку с квашенной прошлогодней капустой. Рамазан Халитович сходил к дрожкам, достал из-под соломы бутылку первача и ковригу хлеба. Выпили за встречу, за победу, за счастливую будущую жизнь.

Уговорил-таки напористый председатель дядю и увёз его к себе в деревню. А на столе остался ребятишкам дорогой гостинец _начатая ароматная коврига ржаного хлеба.

Обратно привёз его сам же председатель в том же пестерке. А сзади их лёгкого ходка еще одна подвода, управляемая мальчишкой лет тринадцати. На телеге _ три мешка с картошкой и мешок муки. Мука была платой за работу, а картошку собрали колхозники из своих запасов, прознав про несладкую жизнь дяди. Тётя Маруся встретила его обрадованно и ласково. Помогла раздеться, налила в рукомойник свежей воды и тут же принялась готовить на стол. Было видно, что она соскучилась по нему.

В лице тёти Маруси дядя привёз в дом не только добрую и заботливую мачеху своим детям, но и любимую женщину. Я, тогда двенадцатилетний парнишка, ничего, конечно, ещё не понимал в сложных любовных отношениях, но что они любят друг друга, я подсмотрел случайно.

В конце дядиного отпуска, во второй половине мая, за нашим огородом сплошной белой кипенью цвела черёмуха. Острые жальца молодой зелёной травы дружно прошивали отогретую землю. Зеленеющий лес наполнялся весёлым птичьим гомоном. Завязывалась, полнилась живительными соками и голосами новая жизнь. Я стоял под развесистым кустом черёмухи и делал букетик из жарков. Неожиданно услышал, что кто-то по лесной тропинке приближался ко мне. Это были они _дядя Никифор и тётя Маруся. В густых кудряшках её волос красовалась кисть белой черёмуховой цвети и пара оранжевых цветков. Они шли, держась за руки, останавливались, целовались, делали несколько шагов рука в руке, снова целовались и опять шли дальше. Я, стараясь быть незамеченным, присел на корточки и так просидел, пока они не скрылись из вида.

Это своё невольное, тайное присутствие при влюблённых я сохранил навсегда в себе и никогда никому не рассказывал. Счастливый миг их жизни остался волшебным светлячком в моей памяти.

Наступил день отъезда дяди Никифора к месту службы. Мы, родня, попрощались с ним на краю села, около нашего дома, а тётя Маруся с ребятишками пошла провожать его дальше. Она держала на руках четырёхлет нюю Галю, а дядя _ семилетнего Колю. Тася и Лида шли рядом. Впереди их неторопко ехала почтовая подвода: возница всё понимал и не торопил лошадь.

Тётя Маруся была одета нарядно: в бордовую шёлковую кофточку и серую шерстяную юбку, дядя _ в полной военной форме. Но вот наступила и окончательная пора прощанья. Дядя обнял и поцеловал каждого, потом обернулся к нам, высоко помахал на прощанье рукой и уехал. Телега быстро покатилась по той Игнатовской дороге, по которой он уезжал три года тому назад на фронт. Но теперь мы волновались меньше, потому что знали: наступит время, и он вернётся домой живым и невредимым. Да и все уже понимали, что война идёт к концу и до победы оставалось недалеко.

Но война есть война, и она продолжалась. Много она ещё принесла людям бед и страданий.

В августе вернулся с фронта Яша _ сын тёти Кресы. Вернулся инвалидом первой группы в двадцать лет. Был он худ, бледен и внешне почти не отличался от школьника-десятиклассника. Совсем не вязалась с его мальчишес кой внешностью офицерская форма младшего лейтенанта и приколотые к гимнастерке орден Красной Звезды и две медали «За отвагу».

Увечье Яша подучил во время бомбардировки: прямым попаданием вражеский снаряд разнёс перекрытие землянки, в которой он находился, и тяжелым обрубком бревна ударило его по спине, отбило лёгкие и повредило позвоночник. Ходил Яша потихоньку, с палочкой, и дышал тяжело, будто втягивал в себя не воздух, а воду. И смотрел он странно: улыбчиво-виновато, будто извиняясь за свою раннюю инвалидность и немощь.

Правильно разгадала мама вещий сон тёти Кресы о явлении белого Яши на заре у окна.

Похоронили Яшу на следующий год, через два месяца после Победы.

В ноябре пришла похоронка на нашего двоюродного брата Васи. Он жил в соседней деревне Доново, откуда шёл наш род. В июне его призвали в армию, а через четыре месяца вражеская пуля оборвала его жизнь на девятнадцатом году, на самом взлёте.

И ещё две похоронки в ту же деревню Доново пришло зимой: на дядю Степана и дядю Александра, родных братьев. Дядя Стёпа был холост, а дядя Саша _ женатый. Перед войной он приезжал к нам в гости с семьёй: очень красивой женой-армянкой и двумя детьми. Был он, майор артиллерии, в новенькой офицерской форме, в скрипучих ремнях и начищенных до блеска сапогах. Деревенским мужикам не понравился щеголеватый офицер, и они решили немного проучить его по-своему. Вышли во время гулянки за ворота, по деревенскому обычаю, поговорить по душам. А когда бабы смекнули в чём дело да повыскакивали за ними, то забияки уже валялись в канаве, а дядя Саша сидел на брёвнах да спокойно покуривал «Казбек». Зауважали после этого деревенские мужики дядю Сашу, признали своим.

Погиб дядя Саша в звании генерал-майора. Поистине _ перед пулей и осколком все равны на войне, без различия чинов и званий.

Под самый новый год пришёл с фронта инвалидом наш старший родной брат Гавриил, которого в семье мы все ласково звали Ганей. Он был ранен в левую ногу и ходил на костылях. Подвезли его к самому дому. Новый год для всей нашей родни стал праздником вдвойне. С какой радостью все мы смотрели на сидящих рядом Ганю и Яшу, хоть и инвалидов, но живых и теперь живущих вместе с нами!

Весной, до Победы, приехали в разное время дяди Андрей _ муж тёти Кресы, и дядя Яков _ муж тети Кати. Дядя Андрей после тяжёлой контузии почти ничего не слышал, но внешне был здоров, а у дяди Якова была перебита выше локтя рука, кость удалена, и рука болталась как на верёвочке. Позже, бывая с ним в бане, мы, пацаны, удивлялись, что у него такая «верёвочная» рука.

Из девяти ушедших на фронт наших родственников четверых забрала война, троих изувечила и лишь двое вернулись домой невредимыми: дядя Никифор и Михаил _ старший сын тёти Кати.

* * *

Много воды утекло с тех военных пор. Полстолетия минуло после счастливого победного мая сорок пятого года. За это время состарились и ушли в мир иной мама, тётя Креса, тётя Катя, дядя Андрей и дядя Яков. Вырастили и воспитали всех четверых детей дядя Никифор и тётя Маруся и тоже, незабвенные, умерли. Нет уже в живых Миши и Таси и ещё многих из родных и близких. Без них теперь золотятся зорями небеса, цветут деревья и травы, зреют и колосятся хлеба, без них падают на землю первые белые снега и кружат зимние метели.

Все по господним законам уходят, только не враз, а каждый в своё время. И постепенно запорашиваются и зарастают быльём забвения их пути-дороженьки. И только благодарная человеческая память хранит их родные образы в сердцах тех, кто близко знал их и кому пока ещё суждено ходить по земле, беречь эту память.

 

 

 

ВЕТКА НАД КРЫЛЬЦОМ

 

Таксист Полынцев высадил у городского рынка «Поле чудес» двух цыганок с объёмными сумками и уже собрался отъезжать, когда к нему подошёл невысокий молодой мужчина в синем плаще, с непокрытой русой шевелюрой. В руке он держал полиэтиленовый пакет с букетом роз и большой коробкой конфет. Можно было подумать, что мужчина собрался на какое-то праздничное торжество, но лицо его говорило о другом: было оно невесёлым, а в глазах таилась застойная грусть.

_ Вы свободны? _ спросил мужчина.

_ Нет. Еду по вызову.

_ Мне тут недалеко. В посёлок Приречный. Очень надо.

Ощущение внутреннего разлада и неустроенности просителя таксист почувствовал и в его минорном, тихом голосе.

_ К вам уже к третьему обращаюсь. Пожалуйста, выручите.

Весь облик мужчины вызывал у Полынцева сочувствие, и он согласился.

Городской окраинный посёлок Приречный тянулся вдоль Енисея. По обеим сторонам улицы поднимались высоко над одноэтажными коттеджами могучие тополя, сейчас они были в жёлтом пламени осенней листвы. За оградами золотились кущи садов.

_ Вот здесь, _ сказал пассажир.

Полынцев подрулил ближе к воротам и остановился. Пассажир рассчитался с добавкой.

_ Платите по счётчику. Лишнего не беру.

_ Вот передать надо, _ пассажир приподнял при этих словах пакет с подарками. _ Мне самому в этот дом заходить нельзя. Пожалуйста, выручите.

_ Не могу. Оставлять машину без пригляда нельзя.

_ Я выйду. Закройте её на ключ.

_ Нет, нет. Не могу.

_ Выручите, братишка. Очень прошу. Вы только передайте _ и обратно.

И слово «братишка», и голос, полный мольбы, тронули Полынцева. Он взял пакет, направился к калитке и вошел в незнакомый двор. Влажно и рыхло чернели грядки убранной огородины. Справа, вдоль забора, густился с ещё зелёной листвой малинник. Близ крыльца стояла яблонька. Ветки её гнулись под тяжестью созревших плодов. Одна, верхняя ветка протянулась к самому крыльцу и нависала над дверью. Не спилили её, наверное, потому, что в пору весеннего цветения встречала и радовала она своих хозяев душистой белопенной цветью. Полынцев коснулся ветки ладонью и про себя подумал, что, видно, живут здесь и оберегают эту ветку люди с чистыми и добрыми сердцами.

В доме была одна старушка. Она скорбно сидела за столом перед фотопортретом молодой женщины. Рядом стояла ваза с белыми астрами и чёрным бантом на горлышке. Женщина на снимке была молода и хороша собой. Радость и счастье светились в её живых карих глазах. В полуоткрытых в улыбке губах влажно белела подковка ровных зубов. Старушка, как показалась Полынцеву, не удивилась его приходу: наверное, в последние дни в доме побывало немало людей.

_ Проходите, пожалуйста. Садитесь, _ печально пригласила она.

Губы старушки задрожали. Она бережно и ласково погладила сухонькой ладошкой портрет, произнесла:

_ Нету больнее горя, чем хоронить детей. Нету.

Полынцев всё понял и молчал.

_ Вы знали Наташу? _ спросила она.

_ Простите, как вас зовут?

_ Полина Сергеевна.

_ Не знал, Полина Сергеевна. А это вот попросил передать мужчина. Я на такси его подвёз.

Полынцев положил на стол розы, коробку конфет и увидел на дне пакета открытку.

_ Я сейчас позову его.

Полынцев выскочил на улицу _ пассажира не было. Полина Сергеевна ждала его на пороге.

_ Ушёл. Уже ушёл, _ с сожалением сказал вернувший ся Полынцев.

_ Ох ты, горюшко. Федя это был. Он всегда дарил Наташе на день рождения такие розы. Как же он теперь узнает о нашем горе? И от нас уходил, не сказал куда. Вот как худо получилось. Человек-то он хороший, да что-то не заладилось у них. А она в последние дни всё спрашивала о нём.

Старушка поднесла к глазам открытку, заморгала влажными глазами, попросила:

_ Прочитайте, пожалуйста. Глаза все выплакала. Плохо вижу.

Полынцев взял открытку, вначале прочитал её про себя, а потом вслух.

Поздравление заканчивалось двумя расстроившими его строфами:

Знаю, знаю, что всё проходит

И что временем лечат боль.

Только в сердце моём невзгода,

Оно очень больно тобой.

Ну а ты как живёшь, Наташа?

С кем смеёшься в весёлый час?

Не забыла ли ветку нашу,

Что поутру встречала нас?

Последнюю строфу Полынцев вслух не дочитал: в глазах у него зарябило, голос приглох и осел.

_ Опоздал Федя. Теперь маяться будет, _ с печальным вздохом и сожалением произнесла Полина Сергеевна.

_ Я найду Фёдора. Ему надо всё знать. И к вам ещё заеду.

Полина Сергеевна молчаливым, горестным кивком поблагодарила его.

* * *

Заканчивалась третья неделя с той поры, как Полынцев разыскивал Фёдора. Колеся по городу, он скашивал глаза на тротуары, надеясь в беспрерывном потоке пешеходов увидеть мужчину в синем плаще, с русой шевелюрой. Но всё было напрасно.

Наступил октябрь. По утрам городские газоны серебрились инеем. Догола обнажились деревья. Горожане сменили летние одежды на демисезонные пальто и тёплые куртки. И Фёдор тоже, конечно, ходил в другой одежде, и узнать его теперь было почти невозможно, но Полынцев не отступал. Однажды ему пришла мысль о том, что Фёдор, может быть, всё уже знает и вернулся в свой прежний дом. Это предположение показалось ему вполне возможным, и он решил заехать к Полине Сергеевне. Застал её дома в одиночестве. В страданиях и горе она ещё более постарела. Сказала, что Фёдор не был и о несчастьи, наверное, не знает. Полынцев расстроился и, уходя, спросил Полину Сергеевну, не нужна ли какая-нибудь помощь.

_ Спасибо, сынок. Здоровьишко-то вот стало совсем никудышним. Тут и сам боженька не поможет.

С тяжёлым сердцем оставлял Полынцев Полину Сергеевну. Поиск Фёдора он решил продолжать и по-прежнему, теперь уже машинально, привычно скользил взглядом по многолюдным тротуарам. Знал, что почти безнадёжно, но всё-таки продолжал поиск.

Постепенно подошла зима. Перед новым годом Полынцев решил навестить несчастную старушку. Поехал с гостинцами. С большим волнением остановил машину у заветной калитки. Нетерпеливо вошёл во двор, засыпанный нетронутым снежным покровом. Ни одного следочка, ни одной живой отметинки в белом дворе. На крыльце, под яблонькой, тревожно белел нанесённый ветром сугробик. Нехорошее предчувствие сжало сердце таксиста: что же ещё могло случиться в этом доме? Полынцев быстро поднялся на крыльцо, дёрнул дверь _ она не поддалась. Постучал, но никакого ответа не последовало. Он пошёл вдоль стены, постучал в одно, другое окно, в ответ _ пугающая тишина.

_ Эй, каво вам?

Полынцев оглянулся на голос и увидел в соседнем дворе, за штакетником, женщину.

_ Я к Полине Сергеевне.

_ Нету её. В больнице она лежит. А вы хто ей?

_ Просто знакомый.

Полынцев подошёл поближе к женщине, расспросил подробнее о Полине Сергеевне. Оказалось, что лежит она в кардиологическом корпусе городской больницы. Увезли после тяжёлого сердечного приступа. Не выдержала бедняжка свалившегося на неё горя.

_ А Фёдор не приходил?

_ Не видела. Стало быть, не приходил. А к Полине Сергеевне мы ходим. Проведуем.

Полынцев оставил женщине пакет с гостинцами и попросил, чтобы она передала его Полине Сергеевне при очередном посещении.

_ А сказать-то што? Она ведь спросит.

_ Скажите, от таксиста Полынцева.

_ Передам, передам. А то как же! Вот порадуется-то!

* * *

Последний раз в посёлок Приречный Полынцев заехал весной, в мае. Могучие тополя вовсю зеленели густыми облаками молодой пахучей листвы. Во дворах, за заборами, молочной кипенью цвели сады. Полынцев был заворожён этой красотой и ехал медленно, не желая нарушить автомобильным шумом чарующую гармонию подступающего лета. У заветного дома остановился. Ещё издали увидел сквозь забор развешанное на верёвке бельё и очень обрадовался: значит, жива Полина Сергеевна! С волнением открыл калитку и остановился _ на крыльце сидел незнакомый мужчина, одетый по-домашнему: в спортивных брюках, в рубашке-распашонке и в тапочках на босу ногу. Он курил. Слева от него красовалась всё та же яблонька _ теперь вся в белом цветении, словно девица в кружевном сарафанчике. Сплошь облепленная фарфоровыми крылышками соцветий, тянулась от неё к крыльцу ветка. Это о ней когда-то Полынцев подумал, что, наверное, живут в этом доме люди, очень чувствующие красоту и потому оберегавшие эту ветку.

_ Здравствуйте. Я к Полине Сергеевне, _ сказал Полынцев.

_ Родня, што ли?

_ Я знаю её зятя. Федора.

_ А, ну-ну. Так нету Полины Сергеевны. Померла она. Ещё зимой схоронили. А вы заходите. Чайку попьём. Бабульку помянем.

_ Спасибо. Я за рулём. Машина вон за воротами. А Фёдор-то знает?

_ А как же. На похоронах был. Переживал шибко. Маялся.

Уезжал Полынцев с тяжёлым сердцем. И враз только что радовавшие его молодой листвой тополя, и цветущая яблонька, и лучезарное солнце показались ему не к месту весёлыми и праздными. Сияющий майский мир потускнел.

Уезжал он так же медленно и тихо, как и ехал сюда. Мысленно прощался он и с Полиной Сергеевной, и с Фёдором, которых по существу-то и не знал и с которыми случайно сошёлся всего лишь на коротенькое время и стал нечаянным свидетелем их драмы. С сожалением думал: какая же обида развела Фёдора и Наташу и принесла им столько страданий? Может, даже какая-нибудь житейская мелочь, перешагнуть через которую помешала гордость любящих сердец? А может, и неосторожная, непростимая ошибка кого-нибудь из них? Кто знает. Да и все мы живём в плену самых разных случайностей и не всегда находим выход из них.

Кольнула его ещё одна, кажется нелепая и неприятная мысль: а не помешает ли новым жильцам яблоневая ветка над крыльцом? Не обломят ли они её и вообще не срубят ли выросшую не у места яблоньку? После некоторого раздумья решил, что не обломят и не срубят: не поднимется рука на такую красу.

 

 

 

НАЙДА

 

Старик Яков был не одинок. В его доме, под крыльцом, доживала свой век собачёнка Найда. Ей шёл уже четырнадцатый год. За последнее время она сильно постарела: когда-то зоркие, весёлые глаза её притомились и потускнели, потеряла серебристый блеск и серо-дымча тая шерсть. Молодые деревенские кобелишки при встречах не подбегали к ней обнюхаться и не затевали любовной игры. Да и она пробегала мимо них с полным безразличием. Что ж! Время брало своё.

Когда дед Яков выходил на крыльцо покурить, Найда тут же вылезала из-под крыльца, поднималась наверх, ложила голову ему в колени, ласково повиливала хвостом и время от времени лизала горячим языком его широкие худые ладони. Он поощрительно гладил её по седеющему загривку, перебирал шерсть за ушами, чесал подбородок. Она счастливо замирала от этих ласк, томно закрывала глаза и ещё преданнее, глубже и уютнее погружала голову в его колени. Иногда дед Яков разговари вал с ней:

_ Постарели мы, Найдушка, с тобой. Постарели. Отбегали своё по тайге, отохотились. А труженица-то ты у меня была добытчивая. Одна, поди, на весь район.

В ответ она поднимала голову, внимательно и понимающе глядела ему в глаза и отвечала сдержанным счастливым повизгиванием.

В последний раз в тайгу они ходили три года тому назад, на семдесят втором году жизни Якова. Он тогда же и принял решение _ больше в тайгу не ходить: не выдерживали ноги. Когда мужики-охотники об этом узнали, то наперебой принялись уговаривать, чтобы он продал за любые деньги Найду, но он всем наотрез отказывал, потому что продажу своей преданной и верной помощницы считал предательством и грехом. Да к тому же и она для охоты тоже постарела. Это он заметил в последний выход в тайгу. Как только он присаживался передохнуть где-нибудь в затишке под лохматым кедром или елью, она тоже, будто давно дожидалась этого, ложилась у его ног. А ведь раньше с азартом и без устали носилась весь день по тайге в поисках добычи.

Яков жалел и любил свою помощницу и кормил её тем, что ел сам. Он обязательно в кастрюле оставлял порцию для неё. Летом кормил Найду на улице, в зимние холода пускал домой и разрешал некоторое время полежать на половичке у порога, отогреться.

В последнее лето Яков заметно сдал, вставал по утрам неохотно и не всегда варил, часто ел то, что было на столе, всухомятку. И Найде приходилось довольствовать ся куском чёрствого хлеба и вчерашней картошкой. Найда чувствовала эту перемену в хозяине и иногда, если он подолгу не выходил, убегала в соседний лес на промысел.

С наступлением осени Найда приноровилась промышлять на соседнем овсяном поле. Оно было уже сжато, но по всему его огромному пространству золотились копёшки неубранной соломы. От дождей и ещё неотошедшего тепла они начали покрываться зелёными стрелочками прораставших зёрен. Под ними жили мыши. Вот за ними и охотилась Найда. Однажды она увидела на одной из копешек лисицу. Та сноровисто и увлечённо разгребала солому, выгоняя из-под неё мышей, а когда они выбегали, ловила их. В Найде проснулся азарт охотницы. Она что есть силы бросилась на хитрую лисицу, но та, почувство вав опасность, ровным и скорым махом ускакала в соседний лес и бесследно исчезла в нём. Но даже и на открытом месте Найда не догнала бы её. Ещё не добежав до копны, она стала задыхаться. Но зато, будучи сметливой, тут же переняла хитрый лисий промысел.

* * *

В эту ночь Найда спала неспокойно. Беспричинная тревога мучила её. Проснулась она до света, вылезла из своего подкрылечного гнезда, поднялась к двери, долго и насторожённо прислушивалась к прохладной предутренней тишине. Ей хотелось услышать храп или хотя бы покашливание хозяина и успокоиться. И вот услышала! Дед Яков, видимо, встал, прошёл босыми ногами к ведру с водой, напился и снова лёг досыпать. Скоро учуяла она и привычный запах папиросного дыма, который всегда улавливала, когда он курил. Она обрадовалась и успокоилась.

В последние дни дед редко выходил из дома _ только за водой в колодец через дорогу и в туалет. Даже хлеб из магазина приносила соседка. Найде он выносил по утрам подсохшие ломтики хлеба. Даже картошку перестал варить. Видимо, сильно занемог. Об этом Найда догадалась по изменившемуся запаху _ пресному, вместо кислого, которым пахло от Якова, когда он был здоров. Чувствуя, что и сегодня, кроме высохших кусочков магазинного хлеба, у неё ничего не будет, она решила сбегать на овсяное поле помышковать .

Поле начиналось сразу за деревенскими огородами _ на широком и ровном угоре. Оно хорошо было видно сельчанам, по нему они наблюдали движение времён года: чёрное после весенней вспашки, ярко-зелёное от всходов в начале лета и к осени _ жёлтое, как бы облитое сверху золотистым солнцем.

Сейчас над полем царствовала предрассветная, едва начинавшая редеть темень. Найда направилась подальше от дороги, в глубь поля, к нетронутым копешкам. В одном месте её напугал табунок вспорхнувших с фырканьем куропаток. Она обежала несколько уложных соломенных копёшек, улавливая чутьём, где побольше мышей. Наконец, выбрала одну, забралась на неё и начала разгребать. Оттуда, изнутри, пахнуло сладковато-прогорк лым запахом прели и близким, возбуждавшим её мышиным духом.

Найде хватило двух копешек. Насытившись, она угнездилась в серёдке одной из них. Снизу шло мягкое дурманящее тепло. Ей захотелось полежать, понежиться в соломенном уюте и, свернувшись калачиком, она закрыла глаза. Благостная, сладкая дрёма постепенно охватывала её, и она уснула.

В снах Найда чаще видела себя молодой. И на этот раз ей снилось, как они с Яковом долго петляли по снежной тайге за соболем и как она потом настигла и загнала его на мохнатую сосну, а Яков долго топтался вокруг этой сосны, высматривая затаившегося зверька. И ещё привиделась ей холодная пуржистая ночь. Тогда с вечера поднялась первая в тот год завывающая снежная круговерть. Яков не баловал Найду теплом и на ночь оставлял за дверью, в будке из елового лапника. Снежная, с воем кружащая и порывами налетавшая белая мгла подняла и разметала лапник, забила Найде глаза и уши. Некуда было укрыться от пронизывающего пуржистого ветра, и Найда заскулила. Яков впустил её в зимовье, смёл с неё рукавицей вбившийся в шерсть снег, налил в берёзовый чуман лакава _ тёплый бульон от оставшегося супа, сваренного на ужин с беличьим мясом.

Проснулась Найда от шума, который доносился снизу, из деревни. Встав, она увидела поднимавшиеся в небо густые чёрные клубы дыма и услышала доносившиеся оттуда возбуждённые человеческие голоса. Её будто сбросило пружиной с копны, и она понеслась со всех ног туда, к пожару. Она догадалась, что горел их дом. Её охватил испуг и страх за деда Якова. Сердце начало сдавать, болью сжимало грудь, но она не останавливалась и не сбавляла бега. Время от времени из её груди вырывался хриплый стон. Она сходу пролетела меж суетящихся с вёдрами и бограми людей, вскочила на крыльцо и на мгновение остановилась перед открытой дверью. Там, внутри дома, сверкал и трещал огонь. Он обдал её горячей волной и оттолкнул назад. Она тонко взвизгнула и, пригнув голову, впрыгнула в огненный смерч. В толпе ахнули и замерли. Найда не погибла, не сгорела. Она, как оглушённая, выскочила из красного дверного проёма, держа в зубах заношенную кепку старика. Кто-то тут же вылил на неё ведро воды, взял кепку. Она снова вскочила на крыльцо и, словно прося у людей помощи, жалобно заскулила, то приближалась, то отскакивала от огня, а потом решительно прыгнула в него. А там, за дверью, как в топке, бушевал и гудел огненный вихрь.

_ Ох, что же это она, сердешная! _ воскликнул кто-то в толпе. _ Ведь, погибнет же, заживо сгорит!

Но Найда не сгорела, снова выскочила из огненного ада _ теперь с оторванным рукавом от дедовой рубахи. Шерсть на ней дымилась, безумным страданием горели глаза. Её снова, теперь уже дважды облили водой, и она опять вспрыгнула на крыльцо, к полыхающему проёму.

_ О, господи, что же она делает-то! Оттащите её оттуда! _ снова кто-то крикнул из толпы.

Какой-то мужик, прикрыв лицо полой пиджака, попытался дотянуться до неё и сдёрнуть вниз, спасти, но не выдержал обжигающей жары и отскочил назад. А Найда, увёртываясь от вылетавших наружу языков пламени, с повизгивающим плачем и стоном звала людей на помощь, на спасение своего любимого хозяина. И вот, как безумная, в третий раз метнулась в огненный ад.

Огонь к этому времени набрал неодолимую, всё пожирающую силу, и люди отступили, перестали бороться с ним. Они молча и виновато смотрели в полыхающий дверной проём. Тянулись одна за другой пугающие минуты ожидания, но Найды не было. А огонь гудел и бушевал всё сильнее. Вот прожёг потолок и белым факелом взметнулся над крышей. Вдруг раздался стреляющий треск, и потолок с крышей рухнули разом вниз, выбросив в небо снопы пляшущих искр. Многим показалось, что именно в этот момент оттуда, из огненного кошмара, вылетел наружу вскрик Найды.

Ещё долго стояли в безмолвии люди у догорающего дома, словно ждали невозможного чуда _ спасения Найды. Но невозможных чудес не бывает. В третий раз Найда из огня не выскочила.

Хоронили деда Якова всей деревней. Рядом с гробом положили и останки Найды, заживо сгоревшей рядом с любимым хозяином.

 

 

 

НЕЗНАКОМЫЕ ЗНАКОМЦЫ

 

В наш двор старик и старуха приходили рано, когда в окнах только начинали зажигаться первые утренние огни. Как раз в эту пору я выводил на прогулку своего веселого Чарлика _ небольшого беспородного кобелишку с легкомысленной челкой и смешной куцей бороденкой. Его я подобрал лет пять назад еще щенком в осеннюю слякоть. Мы с ним неторопливой трусцой убегали на соседний не то пустырь, не то запущенный сквер с полянкой посередине. Там в беспризорности бегали, прыгали и дурачились вволю.

Путь наш пролегал мимо дворовой помойки. При упоминании этого слова многим непроизвольно представляются кучи гниющих бытовых отходов с растекающи мися из-под них вонючими лужами. Наша помойка содержалась в хорошем состоянии. Ее бетонированная площадка была огорожена с трех сторон каменной оградой, и никаких куч с лужами там не было: все отходы сваливались в четыре аккуратных металлических контейнера, которые ежедневно опрастывались в мусоровозки. Дворник же обязательно выметал и саму контейнерную площадку, и вокруг нее. Так что помойка всегда была в надлежащем виде, и, наверное, именно поэтому старики и выбрали ее для бутылочного промысла.

Чарлик обязательно приостанавливался против помойки, дружелюбно взлаивал в сторону стариков, как бы приветствуя их и напоминая что вот, мол, и он жив, здоров и тоже с утра занимается своим делом _ бежит на разминку.

Обычно через полчаса мы с Чарликом возвращались домой. К этому времени старики тоже заканчивали свою работу. Вся нехитрая их добыча умещалась в рюкзачке, который старик уносил на спине, а при удаче _ еще загружалась небольшая черная сумка, которая доставалась старухе. В руках у старика была алюминиевая лыжная палка без кольца. Она играла двоякую роль. Во-первых, была орудием по поиску стеклянной посуды: старик осторожно и натренированно тыкал ею в контейнерное нутро и по звону определял, есть ли стекло. Во-вторых, служила надежной опорой при ходьбе, особенно в гололед.

Старики, видимо, были семейной парой, близкой по возрасту. По внешнему виду они вовсе не походили на бомжей. Были всегда опрятно одетыми, чистыми и даже, как мне казалось, интеллигентными людьми. Что ж! В наше взбаламученное, разрушительное время среди помоечных «старателей» немало и бывших интеллигентов, особенно из числа пенсионеров. Именно поэтому, скорее всего, они и приходили так рано, чтобы успеть управиться, пока народу на улице нет и чтобы не встретиться с настоящими бомжами. Бедность еще не успела выжечь в них человеческое достоинство и чувство стыда за унизительный промысел.

Однажды случайное обстоятельство неожиданно приоткрыло мне уголок их семейной жизни. А произошло это в муниципальном автобусе, на котором я добирался в дальний район проведать своего однокурсника. Узнал я их сразу, как вошел в автобус, хотя выглядели они в этот раз совсем не так, какими мы с Чарликом привыкли их видеть на помойке.

Стоял теплый летний день, и одеты они были легко. Он _ в светло-серой рубашке с открытым воротом, в коричневых, хорошо отутюженных брюках и в легких сандалиях. Седая, совсем белая голова его была непокрытой. На старушке было простое одноцветное платье с пояском, длинными рукавами и белая панама. Старики сидели рядом и держали на коленях большой сверток в магазинной упаковке, как я скоро разглядел _ пуховик. Рядом с ними стоял тот, кому, несомненно, предназнача лась обновка, _ подросток лет четырнадцати-пятнадца ти. Он был угловат, длинноног и нескладен, как бывает нескладен вдруг превращающийся в тонкошеего голенастого петушка вчерашний цыпленок. Одет он был тоже по погоде: в светлой хлопчатобумажной рубашке и шортах. Мне почему-то сразу же показалось, что этот подросток _ их внук. Об этом говорила заметная схожесть старика и подростка: у обоих были длинноватые с горбинками носы, небольшие плотные раковины ушей и нависающие клинышками верхние, чуть оттопыренные губы. И еще мне подумалось, что все они, трое, живут одной семьей. Может, я и не точно угадал, но именно такое предположение сразу же укрепилось во мне. Подросток стоял возле бабушки, и они о чем-то тихо разговари вали. Вот он положил свою длинную суховатую ладонь на ее руку, поддерживающую покупку, как бы желая погладить ее, она в ответ светло и счастливо улыбнулась. Они были увлечёны разговором и, слава богу, не замечали меня. Я же не хотел, чтобы старики узнали меня, и потому прошел за их спины. Я, конечно, догадался, что бутылочный промысел стариков в немалой мере был связан с покупкой обновки для любимого внука.

Мне захотелось побольше узнать об этой бедной, но дружной семье, сумевшей сохранить в наше порочное время доброту и светлость семейных отношений, тепло родного очага. Я, конечно, понимал, что непорядочно, неприлично подслушивать чужой разговор. Но ведь не было же в моем желании даже и капельки корысти, личной выгоды, а была белая зависть к их семейной улаженности и надежности, которые ценнее всяких богатств и соблазнов. По отдельным фразам я понял, что разговор шел о подготовке к новому учебному году и что паренек пойдет в десятый класс.

_ Учебников по алгебре и геометрии у нас полный отдел в шкафу. Сама и консультировать буду, _ говорила старушка. _ И по физике учебников достаточно. А вот по литературе и истории надо покупать. Ты, Вася, точно узнай, какие именно по программе купить надо.

Вот я и узнал, как зовут их любимого внука!

С автобуса сошли они пораньше меня на пару остановок. Вася взял у стариков сверток, пропустил их вперед и вышел последним. В окно я видел, как пошли они домой. Внук, выросший вровень с дедом, был в середине, бабушка взяла его под руку и, как бы опираясь, успевала за ходьбой своих мужчин.

На второй день мы с Чарликом, как обычно, вышли утром на прогулку. Мне не терпелось увидеть стариков на привычном месте _ и мы их увидели! Чарлик по привычке остановился против них, пару раз веселым взлаем поприветствовал, и мы потрусили дальше на свою заветную полянку.

Второй раз всех троих вместе я увидел в погожее сентябрьское воскресенье на площади около оперного театра. Просторная площадь с фонтаном в центре была густо уставлена, будто усеяна, выносными пластмассовыми столами и стульями. За столиками с разнокалиберными бутылками и прозрачными стаканами сидели компаниями и в одиночку отдыхающие. Издали, с мостового перехода, площадь казалась огромной садовой клумбой, симметрично украшенной разноцветными букетами. Из репродуктора плавно лилась успокоительно-раздумчивая мелодия. На противоположном берегу в прозрачной дымке осеннего марева темнел густолесьем саянский хребет с неровными, плавными и кособокими конусами вершин. Над ними могуче и величаво возвышался в поднебесье гигантским скальным камнем легендарный Такмак. Первые утренние заморозки уже успели, словно из небесного пульверизатора, обрызгать желтыми и красными пятнами темно-зеленый горный покров. Дышалось легко и свободно.

За одним из столиков я увидел и знакомую дружную троицу. На столе у них стояла бутылка минеральной воды. Из вафельных стаканчиков они неторопливо прикусывали и смаковали шоколадное мороженое. Видимо, этот погожий осенний день они тоже выбрали для семейного отдыха. Сопровождавший меня Чарлик, плененный на всякий случай в намордник, тут же признал стариков и, радостно взвизгнув, рванулся было к ним, но я его удержал и даже для надежности привязал поводком к своей ноге. За неторопливой бутылкой пива я исподволь наблюдал за ними и испытывал успокоительное чувство удовлетворенности. Мне, как и Чарлику, тоже хотелось подойти к этим хорошим людям, побыть вместе с ними хоть несколько минут, но что-то удерживало меня от этого шага.

Через два года старики вдруг перестали приходить в наш двор. Чарли, пробегая мимо помойки, по-прежнему останавливался, привычно взлаивал и, не видя знакомых, вопросительно посматривал на меня, как бы спрашивал: «Где же они?» В ответ я только неопределенно хмыкал. И все!

Разные думы и догадки приходили мне в голову о причине их исчезновения. Разгадка открылась совсем неожиданно, почти до невозможности неожиданно. Как-то пришлось мне вызывать к заболевшей жене «скорую помощь». Приехали двое _ пожилая женщина-врач и совсем еще молоденький ее помощник, скорее всего из числа студентов на заработках. Я не сразу признал в нем того голенастого, нескладного подростка, которого первый раз увидел с дедушкой и бабушкой в автобусе. Теперь это был повзрослевший симпатичный юноша. Мог ли я ему сказать, что раньше видел и знаю его? Конечно, нет: не ко времени бы это было, да фактически-то знакомыми мы вовсе и не были. После осмотра, прослушивания и других необходимых в таких условиях процедур юноша выписал под диктовку врача рецепт, та расписалась, заверила его печатью, и они уехали.

После я пожалел, что не насмелился все-таки спросить, живы ли и как живут его старики. А позже и догадался, почему они перестали появляться в нашем дворе: внук-студент теперь дополнял их скромный семейный бюджет заработками на ночных дежурствах «скорой помощи». Заботу о семье он взял на себя.

 

 

 

ЖИВОЙ РОДНИК

 

Александру Ивановну Бурову односельчане за глаза презрительно звали Щурой-Бурой. Кто и когда прилепил ей это прозвище _ не известно, только пристало оно к ней покрепче родного имени. Не уважали её за барышничество, тягу к лёгкой наживе и спаивание мужиков техническим спиртом.

Родилась Александра Ивановна в Есауловке и жила здесь до окончания восьмилетки, а потом уехала в город, поступила в техникум, но учёба не пошла, и приткнулась она к тётке _ буфетчице в привокзальном буфете, была у неё подручной. Когда подросла, устроилась техничкой на центральном складе машиностроительного завода. Место ей понравилось: в тепле, без производственного шума и снующих туда-сюда электрокар, как это было в цехах, куда она иногда заглядывала из любопытства. Постепенно разобралась в складском хозяйстве, изучила должностную инструкцию кладовщика, научилась принимать товары по накладным и отпускать их по требованиям, разобралась с учётно-отчётной документацией. Пришло время, и перевели её кладовщицей. Заведующая складом Клавдия Карповна, приглядевшись к ней поближе и убедившись в её надёжности, стала исподволь открывать ей кое-какие хитрости в их деле, которые давали хороший привар _ лишние, выпавшие из учёта комплекты рабочей одежды, вполне приличные куртки и костюмы для руководящего состава, бытовые приборы, посуда _ да разве перечислишь всё, чем завалены полки центрального склада большого завода. Однажды заведующая отдала ей для начала, для искуса шерстяной халат из тонкой ткани, два полотенца и целый блок туалетного мыла. С завода вышли вместе. На проходной задержались. Клавдия Карповна о чём-то неслышно переговорила с охранником, указала ему взглядом в её сторону и велела ей проходить. За проходной объяснила:

_ Это Николай Павлович. Наш он. Запомни. Если будешь что выносить _ только в его смену. Договор у нас с ним есть.

_ Поняла.

Со временем уладилась и личная жизнь Александры Ивановны. Присмотрел её, ладную и смазливую, экспедитор из отдела материально-технического снабжения Виктор Буров _ парень уже в годах, шебутной, веселый, пронырливый. Справили свадьбу. Завод выделил им на первое время гостинку, а когда родилась дочь, получили двухкомнатную квартиру. Зажили не хуже других _ обставились, как положено, купили даже машину «Москвич-412». Только вот со временем подкралась к их семейному гнёздышку беда: начал муженёк выпивать, пристрастился незаметно к окаянному зелью. Выгнали его с работы, устроился дворником в ЖКО, дошёл до того, что начал собирать бутылки на помойках. Однажды, перепив, свалился в кустах и проспал на сырой земле несколько часов, а была уже осень. Простыл, попал в больницу с воспалением лёгких, вышел оттуда инвалидом с хронической астмой. С этой поры пить бросил, но на работу никуда не устроился _ сидел на пенсии.

С работы Александра Ивановна уволилась на пятом году перестройки, когда завод снизил вдвое объём производства продукции и наполовину сократил рабочих.

В этот год в жизни Александры Ивановны произошло ещё два важных события: дочь вышла замуж и переехала к мужу, и умерла мать. Отца похоронили тремя годами раньше. В Есауловке остался пустым родительский дом. До пенсии оставалось ей четыре года. Она пыталась устроиться куда-нибудь на работу, но ей везде отказывали по возрасту, и решила она уехать в Есауловку, в родительский дом: с огородом да на помощь по безработице всё-таки легче будет прожить. В решении этого вопроса большую роль сыграло деловое предложение начальницы, Клавдии Карповны: открыть в деревне торговый ларёк. Обещала и помощь _ вывезти с завода облезлый до ржавчины контейнер, давно и бесхозно стоявший у забора напротив склада.

В тот день пришла к ней Клавдия Карповна в гости, пришла не спроста, а с прицелом _ окончательно уговорить Александру Ивановну открыть в деревне свою торговую точку.

_ Я уж узнала: контейнер тот ничейный. Его даже списывать не надо. Вывезем с завода как металлолом. С начальником хозцеха я уже договорилась. Ну, подмазать, конечно, придётся. Прорежем в контейнере окно, выкрасим и, пожалуйста _ торгуй на здоровье. И людям хорошо и тебе прибытно, _ убеждала Клавдия Карповна. _ А насчёт товаров не беспокойся. На первое время кое-что уже есть, припасено.

Александра Ивановна, конечно, догадалась: оборотистая Клавдия Карповпа успела немало натаскать с заводского склада и припрятать по потаённым местам разного добра. Да и у самой Александры Ивановны несколько мешков с заводским добром хранилось в гараже и дома.

_ А главный, прибыточный товар у нас будет спирт. Не медицинский? конечно, нет. Древесный. На гидролизном заводе работает моя товарка _ вот так же, как и я _ заведующей складом. Так что с доставкой спирта перебою не будет. Одна твоя забота _ продавать.

Согласилась Александра Ивановна с этим предложением, приняла его и переехала в Есауловку с намерением открыть там свою торговую точку. Мужа оставила в городе для охраны квартиры. С собой взяла единствен ное живое существо _ ласкового и беспородного кобелька Жульку. Попытался тот спервоначала обосноваться по городской привычке в доме, но строгая хозяйка указала ему другое, подходящее по деревенским порядкам место _ под крыльцом. Бросила туда старую телогрейку _ вот тебе и гнездо. И приобвык, прижился там Жулька.

Скоро подъехали к её дому две машины: КАМАЗ с контейнером и автокран. Сгрузили контейнер во двор, впритык к уличному забору. В нём было уже окно, стены изнутри обшиты древесно-стружечной плитой и даже были изготовлены из уголка полки с подогнанными к ним досками. Всё это сделала в заводском ЖКО деловитая Клавдия Карповна. Выкрасила контейнер Александра Ивановна сама. Окно с открывающейся внизу торговой форточкой было обращено на улицу, а дверь _ во двор. Очень удобно для хозяйки. Разобрала Александра Ивановна перед контейнером забор _ и вот он, магазинчик её готов к услугам односельчан. Не откладывая, зарегистрирова лась в районной налоговой инспекции.

Первую партию товаров и спирт привёз на «Москвиче-шиньоне» сын Клавдии Карповны. И в будущем он стал её постоянным снабженцем. Приезжал раз в неделю, забирал обговорённую долю выручки и брал заказ на доставку новой партии товаров. Ассортимент на её торговых полках был невелик и определялся скромным спросом односельчан: соль, сахар, спички, крупы, селёдка и прочая бакалейная мелочь. И всегда держала Александра Ивановна в продаже телогрейки, рабочие куртки и брюки, резиновые и кирзовые сапоги и галоши, спрос на них был хоть и небольшой, но постоянный. Эти товары перекочёвывали со склада Клавдии Карповны. Но главным и самым прибыльным товаром был спирт. За него мужики несли последние рубли, а то и кусок свежего мяса или шматок сала.

Вот с этой-то поры и услышала она свою презритель ную кличку. Услышала случайно, когда игравшие на улице ребятишки бросили ей вслед, словно камнем: «У-у-у! Шура-Бура!» А потом и ларёк её окрестили так же презрительно: «Шурмач!» С прозвищем вроде бы всё ясно: в нём имя и фамилия отражены. А вот в прозвище ларька прямого намёка вроде бы и не было, угадывался он лишь в самом звучании. В него односельчане вложили и едкую насмешку, и презрение. Да только на это Александра Ивановна, охваченная азартом наживы, поплёвывала и неотступно продолжала своё прибыльное дело.

Из-за спиртухи-стеклореза возникали иногда горячие стычки с деревенскими бабами. Чем только не стращали её: и в милицию заявить грозились, и окна повыбивать, и даже избу спалить. В ответ она отбаяривалась:

_ На арканах я их что ли тяну. Сами прутся! А попробуй-ка не налей! Отматюгают на чём свет стоит.

К угрозам Александра Ивановна привыкла, перестала обращать на них внимание. И напрасно.

Однажды ночью её разбудил истошный лай Жульки. Она открыла глаза и ойкнула _ по стенам и потолку плясали трепещущимися языками отсветы огня. Горело во дворе. Александра Ивановна соскочила с постели и глянула в окно: над ларьком поднимался во тьму яркий столб пламени. Во дворе было светло, как днём. Она выбежала. Огонь полыхал без треска, ровно и тихо. Жулька нервно и испуганно метался у ларька. Шура-Бура не стала унимать его, а схватила лопату и принялась запальчиво бросать на крышу, в огонь рыхлую огородную землю. На помощь никого не звала: знала, что не придут. Потушив огонь, приставила лестницу к ларьку, поднялась наверх и увидела там тлеющую под землёй кучу опилок. Крыша и верхняя часть стены обдали ее калёным жаром. Спустившись вниз, взяла грабли и сгребла с крыши опилки вместе с обгоревшими лохмотьями мешковины. От них несло бензиновой гарью. Значит, кто-то забросил на ларёк мешок с опилками, облил бензином и поджёг. Тлевшие опилки опять вспыхнули. Шура-Бура тут же забросала огонь землёй. Жулька успокоился и крутился теперь подле неё.

Перепуганная, уставшая, с дрожащими руками присела она на крыльце. После только что потушенного огня казалось, что тьма стала гуще, а ночная, сонная тишина_ тревожней. Неужели никто не видел пожара в её дворе? Конечно, видели, да только никто не прибежал на помощь. Из зависти это они. Из зависти, _ успокаивала она себя. Только успокоение не приходило. Её по-прежнему била дрожь. Она только сейчас почувствовала пустоту под собой, ощутила полную отчуждённость земляков. И ей стало не по себе. Её охватила усталость и отчаяние и даже страх за будущее. Жулька, почуяв такое настроение хозяйки, лизнул ей руки, ткнулся в ноги, тонко проскулил. Она погладила, привлекла его к себе, положила его лохматую голову к себе в колени.

Неожиданно где-то рядом, в темноте заржал конь. Александра Ивановна вздрогнула: откуда же среди ночи это ржание? Ведь всех лошадей ещё вчера вечером угнали до утра за деревню на вольный выпас. Притих и навострил уши Жулька. Затаив дыхание, Александра Ивановна прислушалась. Вот донеслось перебористое пошлёпывание копыт по дороге _ тайный всадник уезжал. Стало быть, находился он где-то рядом, таился в скрытости и наблюдал оттуда за пожаром. Несомненно, что это он бросил с седла мешок с опилками и поджёг его. А ведь мог бы бросить и под угол дома! И сгорела бы она, и никто бы не помог! Её с новой силой охватил страх. «Ох, господи, что такое творится! Когда было, чтобы друг на дружку волками смотрели, _ думала она. _ Озверели люди. Совсем озверели!»

Она, конечно, понимала, что и сама теперь другой стала, почерствела душой. Да разве виновата она в этом, если само начальство ставит копейку выше человека и всё пускает с молотка. Нет, не хочет она в дураках оставаться. Богатых-то хоть и ненавидят, но завидуют им. А бедным-то что? Какое им уважение? Насмешки одни. Нет, нет! Бедной она не хочет быть!

Жулька в её коленях притих, пригрелся и успокоился. А она стала ощущать вспотевшей спиной ночную прохладу, поднялась и пошла в избу. Жулька зевнул, щелкнул зубами и полез досыпать в своё гнездо, под крыльцо.

После пожара Александра Ивановна несколько дней старалась как можно реже показываться на людях и избегала разговоров о пожаре, будто виновата в нём была она сама. Постепенно пообвыкла, подождала, пока в сердце не унялась обида и боль, а потом выкрасила ларёк в прежний синенький цвет и открыла его. Жизнь пошла своим чередом.

* * *

В начале лета в Есауловку к Марье Огородниковой привёз брат из города парализованного отца _ деда Матвея. Привёз помирать.

Оправдывая брата перед односельчанами, Марья говорила, что отец лежачий, ходит под себя и что ему нужен отдельный угол и особый уход, а у брата _ трое ребятишек и двухкомнатная хрущёвка. К тому же отец _ вдовый, невестка работает и должного ухода оказать не может. У Огородниковых же угол старику нашёлся _ чуланчик в боковой пристройке. Муж о переезде тестя не возражал, жили они меж собой всегда в дружбе и согласии, и когда старик приезжал погостевать, то, бывало, допоздна засиживались вдвоём за чаркой и семейными разговорами.

К приезду старика Огородниковы отремонтировали чуланчик: прорубили окошко, побелили потолок и стены, покрасили пол, нашли подходящую кровать, столик и табуретку _ и получилась для деда Матвея вполне подходящая комнатушка.

Парализованный старик разговаривал невнятно, не мог самостоятельно повернуться в постели. Мария кормила его из рук. Ел он плохо, но зато зараз выпивал по полному стакану воды из Живого родника. Заботу о её доставке взял на себя внук Санька. И вот начал дед постепенно отходить, шевелить ногами и руками. Взгляд его стал проясняться. Однажды, на исходе четвёртой недели, Санька радостно крикнул из дедовой боковушки:

_ Мам! Скорей сюда!

Марья в тот же миг появилась на пороге _ отец, поддерживаемый внуком, сидел на кровати.

_ Ты чо, папа? Тебе лучше?

В ответ старик впервые улыбнулся, согласно закивал и тихо произнёс:

_ Луче, луче.

_ Ой, ложись скорее! Ложись! Так сразу-то нельзя!

Марья уложила отца в постель и с облегчением перекрестила. С этого дня быстро пошёл дед Матвей на поправку. Через месяц попросил зятя вывести на свежий воздух. Тот уважил старика, вывел под руку и усадил на верхней ступеньке крыльца.

Стояла сухая ясная погода. Во дворе густо зеленела вызревшая трава. У забора, в коноплянике, шумно копошились воробьи, наполняя двор весёлым чириканьем, У крыльца, в утоптанной траве, рылись курицы во главе с молодцеватым оранжевым петухом. Дед Матвей щурился на сияющее солнце, подставлял под его тёплые лучи бледное, в льняной бороде лицо и с неподдельной радостью, как в первый раз, рассматривал двор.

Порадоваться на отца вышла и посветлевшая лицом Марья.

_ Вот и хорошо, вот и ладно! _ сказала она да ещё шутейно добавила: _ К Покрову-то дню ишшо и плясать пойдёшь.

Выздоровление деда Матвея односельчане объяснили, конечно, целительной водой Живого родника. И объяснили не случайно: подобные примеры бывали почти ежегодно, и слава о чудодейственном роднике то затихала, то вспыхивала с новой силой, но никогда совсем не угасала. И вот в очередной раз прокатилась она новой волной не только по окрестным деревням, но достигла и города. И зачастили оттуда в Есауловку страждущие за целительной водицей. В иные дни собиралось на единственной площади у магазина целое скопище городских легковушек, а у родника выстраивались длинные очереди чужаков с канистрами и флягами. Воды на всех часто не хватало, и последние очередники вычерпывали родник до дна, взбаламучивая остатки воды с песком и илом.

Родник был расположен на задах деревни. Бил он из-под склона горы, сразу за огородом Александры Ивановны Буровой и испокон веков считался общим достоянием всей деревни. Живым его назвали за целительную силу. Когда-то мужики артельно обустроили его: очистили, углубили и опустили в него сруб, а подход замостили колотым листвягом. Из листвяжных же желобов сделали слив, чтоб на века было. Кто-то заботливый смастерил два берестяных чумашка и повесил их у сруба на колышки. Пожалуйста _ подходи всяк и пей по охоте и вдосталь.

Для подхода к роднику с улицы был оставлен переулок меж двумя соседними подворьями. Дорожка к роднику никогда не зарастала травой и не заносилась снегом. Летом и зимой приезжали к нему на тележках и санках с флягами и приходили с вёдрами на коромыслах. Всем хватало чудесной водицы.

По-разному относились есауловцы к нашествию горожан. Некоторые с ехидцей подшучивали:

_ Скажи им, что кобылы наши святой водицей мочатся, так они и тут сбегутся в очередь.

Другие воспринимали чужаков ревниво, с откровенной неприязнью, норовили прогнать. Нередко у родника вспыхивали потасовки, а однажды на шум сбежались мужики и завязалась настоящая драка. В ход пошли обломки жердей и кольев. Крики и гвалт разносились по всей деревне, и, наверное, массовым увечьем закончилось бы это побоище, если бы не Митька-Коршун. Он выскочил из дома, перепоясанный патронташом, с двустволкой и на всех парах полетел к роднику с угрожающими криками:

_ Всех уложу. Перестреляю!

Два раза пальнул на бегу в небо. Драка начала затихать. Выбежав из переулка к роднику, Митька перезарядил ружьё и взвёл оба курка.

_ А ну, катися все отсюда, пока не укокошил! Да живо!

Глаза у Митьки горели решительностью, вздрагивали и раздувались ноздри хищного носа, взлохмоченный чуб придавал его бандитскому лицу готовность хлопнуть каждого, кто махнёт рукой. Драчуны, вытирая рукавами разбитые лица и обходя подальше Митьку, потекли по переулку на улицу.

После этого инцидента наезды горожан прекратились. И только по выходным дням увозили в город бидончики и фляжки с живительной водой родственники есауловцев, приезжавшие покопаться на огородных грядках или отвести душу в грибном промысле.

Неожиданно сложившаяся ситуация обернулась для Шуры-Буры прибыльным делом. Однажды вечером подкатила к её воротам иномарка. Владельца её, подошедшего к калитке, Жулька встретил весёлым наступатель ным лаем. Шура-Бура загнала пса под крыльцо, вышла навстречу гостю. Тот обратился к ней с неожиданным, даже можно сказать, со странным предложением: набирать ему в неделю две канистры родниковой воды. Конечно, за плату. Цену положил подходящую _ по 50 рублей за канистру. Шура-Бура сразу уловила выгоду и согласилась. Условились, что он будет приезжать вечером по средам. Так Шура-Бура поняла, что на роднике можно наживать немалые деньги. Особенно, если увеличить число клиентов. Но пока этим заниматься нельзя было _ есауловцы ещё не остыли от недавней драки с чужаками.

Однажды Шуре-Буре пришла в голову мысль, сразу захватившая её: приватизировать родник. Пришла неожиданно, спонтанно, будто подсказанная кем-то со стороны. Случилось это после очередной встречи с покупателем воды. «А что? Родник почти в моём огороде. Пригорожу чуток и вот он _ у меня! _ рассуждала она сама с собой, всё более зажигаясь идеей. _ И место ничейное, бесхозное. Сейчас ведь всяк, кто не дурак, приватизирует что-нибудь. Вона даже сам губернатор целый завод хапнул _ и ничего! Миллионщиком стал! Господинчи ком! С министрами лобзается да за ручку здоровкается? Порассуждав в таком плане, она решительно настроилась осуществить свою задумку.

Решить вопрос о приватизации можно было только в сельской администрации, которая находилась в соседней деревне Вознесенке. Предусмотрительно взяла с собой две тысячи рублей и поехала туда. Дело решила начать прямо с головы администрации Горохова Евгения Ивановича, по слухам, мужика простого, доступного, но хваткого. Шура-Бура выждала, когда в кабинете остался он один.

Евгений Иванович был мужчиной средних лет, плотный, подвижный, с двухнедельной серой бородёнкой и короткой, почти нулевой стрижкой седеющих волос. Мужиков с таким обличьем она ежедневно видела по телику. Щетинистые лица их казались ей неряшливыми, неопрятными и были неприятны. «Что это за мода такая _ походить на порося! _ думала она. _ Правду говорят: что дурно, то и потешно? И одет Горохов был как те, в телике: в лёгкий чёрный полувер под серым пиджаком. Она поняла, что глава сельской администрации не хотел отставать от моды деловых людей. Уж не пустой ли он мужичонка?

_ Проходите, садитесь, _ коротко пригласил он Шуру-Буру, указав рукой на свободный стул напротив себя. _ Слушаю.

Шура-Бура изложила свою просьбу.

_ Сколько же земли у вас сейчас в собственности?

_ Пятнадцать соток.

_ Значит, полная норма. И мало?

_ Сами знаете, теперь огородом живём. Да и клочок-то этот _ сплошная неудобь. Камни да прутняк. Дурнина сплошная. А я там тепличку поставлю. Ключ для полива рядом.

_ Вы о ключе сказали. Это тот самый Живой родник, что ли?

_ Да он, он. Горе одно с ним. Вся деревня из-за него перессорилась. Придумали тоже _ Живой. А в самом-то деле _ ключ как ключ. С обыкновенной водой.

Смекалистый глава администрации, конечно, учуял явный интерес собеседницы и изобразил на лице деловую озабоченность.

_ Да я в долгу не остануся, _ прямо намекнула Шура-Бура.

_ Вы ведь в совхозе не работали?

_ Маленько в молодости. Но я тамошняя. В Есауловке родилася. Родители всю жизнь в совхозе работали. Тама и похоронены.

_ У вас пятнадцать соток. Больше по закону не положено. Только за плату.

_ Так я и заплачу, сколь положено будет. В долгу не остануся. Какой тут разговор.

_ Трудности, конечно, будут. Как же без них.

«Слава богу, сговорчивый», _ обрадовалась Шура-Бура и пошла напрямую дальше:

_ Самой-то мне шибко хлопотно и затруднительно будет документы оформлять. Сами знаете: от хозяйства-то и на день не оторвёшься. Да и дорога тоже _ не наездишься. Я пожелала бы, чтобы ваши работники всё оформили. За труды и беспокойство, сколь надо, столь и положу. Вот и залог у меня с собой.

Она положила конверт с двумя тысячами на стол, поближе к председателю. Тот даже и не глянул на него, будто и не увидел.

_ Скажите только, сколь денег приготовить и когда за документами приехать.

_ Мы сначала поглядим всё на месте, а уж потом решим.

_ Конечно, конечно. Значит, мне ждать?

_ Ждите.

Конверт с деньгами Шура-Бура оставила на столе и в счастливом настроении вышла на улицу, на широкое администраторское крыльцо. В чистом небе вовсю сияло солнце. Далеко на горизонте, в той стороне, где была Есауловка, кудельным охлопком плыло лёгкое облачко, одно единственное на всю небесную ширь. Шура-Бура улыбнулась: желанный план её осуществлялся. Скоро, совсем скоро станет она единственной и законной хозяйкой Живого родника, и тогда... Дух у неё захватывало от вожделенной перспективы. Она пока ещё точно не знала, как воспользоваться родником, но чуяла, что в хозяйских руках будет приносить он хороший доход.

«А Горохов-то ишь какой ушлый. Конверт-то будто бы и не заметил, а сейчас, поди, закрылся на крючок да денежки считает, _ с ехидцей и самодовольно рассуждала она. _ А ведь при советской-то власти, поди, партейным был, начальствовал. Скоро же приловчился к новой жизни».

Шура-Бура осмотрелась: не окажется ли где поблизости кто-нибудь из есауловцев на машине _ нет, не увидела. Рейсовый автобус в Есауловку должен идти по расписанию в час дня, а сейчас _ всего лишь десять. С ума сойти, сколько ждать! И пошла пешком.

В Есауловку вела асфальтированная дорога, построенная ещё при советской власти. Пролегала она в долине речушки Удалки, берега которой вольными угорами простирались в обе стороны до самого горизонта. Это были густотравные покосные угодья. Кое-где густились на них мохнатыми округлыми островами берёзовые колки.

Была сенокосная пора, и на возвышенностях, ближе к горизонту, где травы вызревали раньше, уже стояли большие стога сена и доносился оттуда запах млевшей, подсыхающей на солнце вчерашней, ещё не сгребённой кошенины. Сбочь от дороги, зависнув над землёй, трепетал поющий жаворонок _ то ли стерёг что-то в траве, то ли просто радовался жизни. От этой благодати Шуре-Буре стало тоже хорошо. Она не спешила домой и даже теперь не хотела, чтобы догнала её какая-нибудь попутная машина и довезла в деревню _ к серым домам с кособокими заборами, с бродящими по улицам собакам и дремлющими в канавах хрюшками. В одном месте выскочил перед ней на дорогу суслик, замер на минуту столбиком. Она от неожиданности замерла, а когда шагнула, он проворно перекатился через дорогу на другую сторону и тут же скрылся в придорожной траве.

И эти просторные покосные угодья с берёзовыми колками, и трепещущийся в небе жаворонок, и даже суслик _ всё это было знакомо и так близко с детства, что она почувствовала неожиданно охвативший её прилив радости. И ей поневоле вспомнилось далёкое-давнее, когда она была ещё девочкой и вместе с матерью и отцом заготовляла вот в такую же пору сено для своей коровы Лыски. Она даже до сих пор не забыла название многих луговых трав: вязель, пырей, метличка, кустики земляники. Любила лакомиться медком земляных пчёл, заботливо прятавших под травой в маленьких луночках свои гнёздышки в мягкой обволоке из мха и сухих былинок. Если их находили родители, то тут же кричали: «Шурка, гостинец тебе!» Она бежала к ним, принимала очищенный от обволоки комочек сот, с наслаждением отжимала из него языком и высасывала горьковато-сладкий медок, после которого тут же хотелось воды.

Господи, сколько же минуло с той поры лет? Почти сорок! А ведь как будто только вчера было. Вот уже и родителей нет в живых. С такими мыслями_ воспомина ниями дошагала она до животноводческого комплекса, построенного в дореформенные времена. Шесть длинных кирпичных ферм растянулись в два ряда по левому угористому берегу Удалки, сразу за деревней. Чуть повыше ферм был построен машинный двор с гаражами, ремонтно-механическим цехом. Там же стоял бытовой корпус для животноводов и механизаторов _ со столовой, комнатами отдыха и душевыми.

Теперь здесь царило запустение. Две дальние полуразрушенные фермы жутковато чернели пустыми глазницами выдранных окон и мёртвыми проёмами снятых ворот. Шифер с крыш тоже поснимали, и на оголённых ребрах стропил галдел каркающий табор вороватого воронья. И, наверное, каждый проходящий и проезжающий мимо этого поруха, горько вздыхал и клял разорителей-губителей народного добра.

Не сразу есауловцы разобрались с обманной приватизацией и на первых порах, получив земельные наделы, а кое-кто и по дешёвке совхозную технику _ даже обрадовались, а когда поняли, в какую разорительную ловушку попали _ было уже поздно и невозможно вернуться назад.

«Господи, что же такое сотворили с народом ироды проклятые. И ведь даже не боятся, что отвечать придётся, _ думала она, со страхом глядя на рушившийся комплекс.

* * *

Колян был не в полном уме от рождения. По этой причине в школу его не взяли. Мать с трудом научила его писать свою фамилию и имя печатными буквами. Отец, узрев ущербность сына, скоро ушёл из семьи, а потом и совсем сгинул из деревни. Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, завербовалась и укатила на север в поисках счастливой жизни мать. И остался Колян вдвоём с бабушкой Катей, Она жалела обиженного судьбой внука и всю свою жизнь посвятила ему. Жили они огородиной и на пенсии: её по старости и его _ по инвалидности.

Внешне Колян почти не отличался от нормальных людей. О неполноценности его можно было догадаться только по тихой и беспричинной улыбке, которая обычно не сходила с его лица. Он, видимо, интуитивно, неосознано чувствовал свою ущербность и сглаживал её постоянной и беспричинной улыбкой.

Повзрослев, Колян выправился во вполне приглядного парня _ высокого, стройного, со светло-русыми волнистыми волосами и в контраст с ними _доверчивыми коричневыми глазами.

Несчастливая судьба Коляны и дальше сложилась несчастливо, будто висел над ним роковой знак расплаты за какой-то грех предков. Баба Катя умерла два года тому назад, и остался Колян один на всём белом свете. Единственное живое существо, которое скрадывало и согревало его одиночество, был любимый им кот Барсик.

От природы Колян был добрым и угодливым человеком, чем нередко пользовались односельчане, приглашая его на помощь в нехитрых хозяйских делах: перетаскать и сложить в парник навоз, подправить покосившийся забор, наколоть дров. И он никому не отказывал. Чаще всего помогал соседке Шуре-Буре. Рассчитывалась она обычно горячим ужином с выпивкой, а в последнее время ещё и банькой. Вот с этой баньки и изменилась однажды целомудренная жизнь Коляна. Произошло это в сентябре прошлого года, когда попросила его соседка перетаскать из огорода мешки с картошкой и ссыпать в погреб.

Когда всё было сделано, Шура-Бура пригласила Коляна на кухню, поставила перед ним стопку со спиртухой и тарелку с закуской

_ Перекуси пока. Поужинаем потом, после баньки. Ты уж, поди, давно не мылся-то?

Колян улыбнулся, согласно закивал.

_ Ну вот сегодня и помоешься. Бельишка-то чистого у тебя, конечно, нету. Да ладно, что-нибудь подберу.

Муж Шуры-Буры был тщедушным, хворым, непригодным для деревенских работ, да и для выполнения супружеских обязанностей _ тоже, сторожил в городе квартиру. В Есауловку приезжал редко _ за картошкой и овощами. Вот его-то белье и приготовила Шура-Бура Коляну.

_ Пойдём, покажу, как и что там, в баньке-то.

Солнце давно уже село, и деревня погружалась в раннюю осеннюю сумеречь. За деревней, на взгорке, на скотном дворе, уже зажёгся прожектор, отпугивая колючим, слепящим светом от ферм расплодившихся в последнее время воров _ своих и чужих. Улицы, растворившиеся в темноте, угадывались золотыми цепочками освещённых окон.

Войдя в предбанник и закрыв за собой дверь, Шура-Бура включила свет.

_ Вот вешалка. Здесь и раздевайся, _ указала она Коляну. Затем открыла дверь в парилку. _ Тут всё есть: и веник, и мыло, и мочалка. Жару не жалей. Поддавай, сколько хошь.

Когда-то у Коляна с бабой Катей была своя банька, но теперь в ней нельзя было мыться. Однажды натопил её Колян жарко, а воды в котёл забыл налить. Тут же принёс из колодца два ведра и махом опрокинул в котёл. Раздался треск _ раскалённый котёл лопнул. С той поры редко бывал Колян в бане _ в чужой конечно, по приглашению. Теперь он блаженствовал в соседской баньке. Забравшись на полок, с азартом хлестал себя веником, постанывал и покрякивал от наслаждения, слезал на пол, опрокидывал на себя пару холодных ковшей и снова лез на полок. И вот в тот самый момент, когда он обливался водой, в парилку вошла Шура-Бура.

_ Бельё тебе принесла, В предбаннике оставлю, на скамейке. Да вот испей-ка свеженького кваску.

Она протянула ему большую кружку с квасом.

Колян застыдился, стал прикрываться веником.

_ Ты чо испугался-то? Не бойся, не укушу.

Колян продолжал устыжливо стоять перед ней с веником.

_ Аль не пробовал ещё бабы?

Он улыбался, согласно кивал.

_ Ну, ну. Только меня-то не боись. После ужина побудешь у меня. Пей квасок-то, пей.

После бани Шура-Бура пригласила Коляна в большую зашторенную комнату, подвела к дивану с подушкой.

_ Отдохни покамест. Я скоро обернусь

Ужинали здесь же, в этой комнате. Шура-Бура села против Коляна. На ней был лёгкий розоватый халат с открытой грудью. Рукава от плеч были раздвоены и слабо зашнурованы узенькими ленточками. В просветах шнуровки соблазнительно белели полные гладкие руки.

_ Проголодался, небось, Коля? Так кушай, кушай. И вот выпей ещё, _говорила она и подвигала ему тарелки с закуской и вновь наполненную стопку.

От сытного ужина с выпивкой, от ласковой, помолодевшей Шуры-Буры ему стало так хорошо, что захотелось погладить её, и он встал, чтобы подойти к ней. Встала и она, подошла к нему сама, запустила горячие пальцы в его распушившиеся волосы, а потом взяла за руку и подвела к кровати. Колян во всём подчинялся ей. Она сама раздела его, поцеловала в обнажённую грудь, подтолкнула к постели и сбросила с себя халат, предстала перед ним, потрясенным, совсем голой. Такого Колян никогда не видел. В нём, как и в каждом мужчине, был заложен от рождения инстинкт влечения к женщине. И теперь этот инстинкт охватил всё его существо и всецело подчинил себе.

_ Ну, Колянушка, обними меня, обойми. Ты же, дурачок, такой пригожий.

Коляна задыхался от охватившего его неведомого наслаждения, жадно тискал, мял в объятиях податливое тело Шуры-Буры. Она искала в темноте и закрывала ладошками его губы, глуша сладострастные вопли.

Выпроводила Шура-Бура Коляна уже за полночь. Накинув на плечи телогрейку и обув галоши, вышла вместе с ним во двор, подвела его к разделявшему их подворья забору, шепотом велела перелезть в свою ограду и строго предупредила:

_ Смотри, не проболтайся кому, а то больше не пущу.

Колян счастливо улыбаясь заверил:

_ Не, не.

На крыльце она задержалась, поджидая, пока он не вошёл к себе в дом.

Свежий ночной воздух остужал её лицо и голые икры ног. Кругом стояла темь и тишина. В молчаливом аспидном небе мерцал густой высев звёзд. Шура-Бура невольно засмотрелась на них. Вдруг где-то пропел петух, ему отозвался другой, и вот дружно заголосил разливистый петушиный хор, оповещая деревню о предрассветном часе.

«Господи! Хорошо-то как! Всё ведь есть для счастья: и земля с урожаями, и небо в звёздах, и петушки вон весёлые, _ потеплела душой Шура-Бура. _ А много ли нас счастливых-то? Вот и я, безрассудная, ищу своё утешение с убогим. Прости меня, господи, блудницу, не карай, не карай за бабий грех. Разве я виновата, что хочу жить?»

* * *

На третий день после встречи Шуры-Буры с Гороховым к её дому подкатила белая «Нива» _ служебная машина сельской администрации. Из неё вышли две женщины. Одна _ крашеная под брюнетку, в тёмно-синем брючном костюме, в белой кофточке с широким отложным воротничком и с деловой папкой под мышкой; другая _ на вид поскромнее, в сером лёгком свитере, в джинсах, с большой рулеткой в руке. Щура-Бура поспешила навстречу.

_ Вы Александра Ивановна Бурова? _ спросила крашеная брюнетка.

_ Я самая.

_ Мы по вашему заявлению.

_ Проходите, пожалуйста, _ с угодливой готовностью пригласила Шура-Бура гостей в открытую калитку. _ Может, с дорожки отдохнёте и чайку попьёте?

_ Спасибо. Покажите сначала участок. Обмерять будем.

_ Пожалуйста, пожалуйста. Пойдёмте. Я его уже разметила и колышки поставила.

Шура-Бура провела гостей к роднику.

_ Вот он. Неудобь сплошная_ камни да дудняк.

_ Это и есть тот самый Живой родник? _ спросила брюнетка.

_ Да уж какой он живой! Ключ как ключ. Ежели поставлю тут тепличку, то поливать близко будет.

Женщины зачерпнули из родника по чумашку и отпили на пробу.

_ Ух ты, леденяка какая! Аж зубы ломит, _ жмурясь и тряся кудряшками, оценила брюнетка.

_ А и правда, дух перешибает, _ поддержала её напарница. _ А вкуснятина-то какая!

_ Как и во всяком ключе, _ вставила Шура-Бура. _ Из-под земли же бьёт.

_ Ну, ну, _ многозначительно резюмировала начальница и достала из папки журнал, приготовилась записывать данные по обмеру, а помощница её вместе с Шурой-Бурой потянула рулетку от колышка к колышку. За полчаса и управились с делом.

_ Деньги сейчас платить будете? _ спросила начальница.

_ Сейчас. А чо тянуть-то. Сколько там выходит?

_ Тысяча семьсот рублей.

_ Ну так зайдёмте в дом. Тама удобнее.

Гости последовали за хозяйкой. Она же сначала поставила чайник на газовую плиту, а уж потом выложила расчётец _ четыре пятисотки.

_ Вот, пожалуйста.

_ Лучше бы без сдачи, _ сказала начальница.

_ Да какая тут сдача! Об этом и разговора нету.

_ Нет, нет. Мы сдадим.

_ Не надо и не надо! За такие-то хлопоты да беспокойство ещё и добавить надо. Да это уж потом. За документами-то когда приехать?

_ Дней через десять будет готово.

_ Вы уж, милые постарайтесь. А я в долгу не остануся.

_ Да что вы! Это наша работа.

_ Работа-то работа, да только без старания никакое дело не идёт. Разе мы не понимам.

Гости промолчали. Видя такой разговор, Шура-Бура между тем проворно собрала на стол доброе угощение. От обеда гости отказались, но с удовольствием выпили по паре чашек первосортного индийского чая с конфетами из дорогой коробки. Такое угощение Шура-Бура всегда держала на всякий нужный случай.

Важных служительниц из сельской администрации Щура-Бура проводила за калитку, до самой машины с привечальными словами:

_ Вы уж как будете в наших краях, так не побрезгуйте и ко мне заглянуть. Дороже дорогих привечу. А если клубнички али смородинки пожелаете, то я с милой душой. Ягодок-то у меня кажин год с избытком. Иной раз и не знаю, куда девать. А уж вам-то _ со всей душой.

Уехали гости в довольном расположении духа. Про сдачу, конечно, забыли.

С этого часа посчитала Шура-Бура себя законной хозяйкой Живого родника и решила без отстрочки пригородить его к своему подворью. Вечером того же дня сходила к Митьке Чубатову, чтобы уговорить его заготовить в лесу и привезти ей столбы и жерди. Митька _ мужик средних лет, известный в деревне как забияка и мастер на все руки. За горячность и бесшабашную удаль прозвали его односельчане Казаком. Он и в самом деле походил на казака-ухаря: сухопарый, с хищным тонким носом и цепкими, почти не мигающими серыми глазами. А рыжеватый закудрявленный чуб, ниспадающий до бровей, и жёсткая щетка усов ещё больше добавляли огня его боевой натуре. Никто из деревенских мужиков не связывался с ним.

Как человек смекалистый собрал Казак из бросовых деталей небольшой самодельный трактор-колёсик, сделал к нему прицепную тележку, раздобыл где-то однолемеш ный плуг с бороной и стал самым нужным в Есауловке человеком. Односельчане постоянно обращались к нему с неотложными просьбами: вспахать огород, вывезти с покоса сено, с поля картошку, съездить в лес за дровами. Выслушав просьбу Шуры-Буры, Казак поинтересовался _ зачем ей столбы и жерди: огород-то вроде бы не валится.

_ На задах поправить надо.

Истинную причину скрыла: скажи ему архаровцу, так ещё откажется.

_ И сколь тебе столбов и жердей надо?

_ Посчитай: на 16 звеньев по три метра.

Казак на минуту задумался и выложил:

_ Столбов _ шестнадцать. Жердей _ восемьдесят, ежели по пять штук на звено.

_ Возьмёшь-то сколько?

_ За столб _ по тридцатке, за жердь _ по пятёрке.

_ Да ты чо, Митрий, бог с тобой! Такую-то цену ломишь!

_ Не жмись! У тебя, поди, мартрас не ватой, а сотняшками набит. Со спиртухи-то!

Шуру-Буру будто кто-то кнутом стегнул:

_ Что ты мелешь, Митрий!

_ Всё, всё! Разговору боле нету. Ступай! Не серди меня!

Казак повернулся, норовя уйти.

_ Да ладно уж, ладно! Когда привезёшь-то?

_ В пять дён управлюсь

_ Ну, и кипяток ты, Митрий!

_ У тебя у самой-то под подолом, поди, круче кипятка!

_ Тьфу ты, чёрт бесстыжий!

«Уж не догадались ли про Коляну? _ расстроилась она. _ Да откуда бы?»

Договор Казак выполнил в срок: на пятый день столбы и жерди были у неё во дворе. Колян за два дня столбы ошкурил и пролысил жерди. Можно было приступать к огораживанию, но Шура-Бура медлила: понимала, что приватизация Живого родника вызовет всеобщее недовольство у односельчан, а, может, даже и мстительный гнев, и потому намерение своё пока отложила до подходящего момента. Она обдумывала, искала такой момент, который оправдал бы её поступок, но ни одного убедительного, подходящего пока не находила. В начале ей пришла мысль оправдать огораживание участка как охрану родника от пасущегося без пригляда скота. Но кто в это поверит? Ведь родник всегда считался в деревне общим достоянием и пользовались им все по охоте. Оставалось одно: приватизировать без всяких оправданий. Разве оправдывался директор, когда вместе с родственниками и дружками забирал за бесценок совхозную технику? Разве не радовались те мужики, которые словчились ухватить с машинно-тракторного двора хоть старенький тракторишко или полуразбитую машину? Вон уж и до ферм добрались _ окна и двери начали живьём выдирать и растаскивать по домам? Что уж тут хитрить да выкручиваться, раз такое время пришло. Но и это самоуспокое ние не казалось ей убедительным.

Кажется, подходящий выход она нашла совсем неожиданно и случайно, когда ходила за грибами.

Есауловка расположена в неширокой долине бурливой речушки Удалки. С запада и востока ужимают её горы, сплошь покрытые берёзовым и сосновым лесом. Начинается лес сразу за огородами и считается грибным. В урожайные годы в километре от деревни можно запросто набрать за час-другой короб грибов.

Шёл на исход август. Стояла предосенняя благостная пора. В холодные утренники ложился на горы и деревню туман, тяжелели в обильной росе травы. Днём же солнце припекало ещё по-летнему. Грузди уже отходили и встречались редко, но зато подберёзовики попадались десятками. Стоило присесть перед одним и повнимательнее осмотреться вокруг, как сквозь перистую папаротниковую густоту почти всякий раз можно было увидеть по соседству и поодаль крепенькие коричневые шляпки молоденьких подберёзовиков. Шура-Бура, почти не разгибаясь, ползала в азартной грибной охоте в папаратниках и скоро нарезала полнёхонек двухведёрный короб.

Прежде чем возвращаться домой, спустилась к речке _ сполоснуть лицо и напиться. По протоптанной в крапиве, белоголовнике и смородиннике стёжке подошла к берегу Уралки. И только наклонилась, чтобы зачерпнуть в пригоршню воды _ отступила: прямо перед ней, у противоположного берега, зацепившись за сучок, качалась в волнах мёртвая кошка. Бегучие струи Уралки полоскали, шевелили её как живую. Кошка была серого окраса с тигриными полосками по всему телу. В быстрой и холодной воде запаху от нее не было, но всё равно Шура-Бура брезгливо сморщилась и не стала даже мочить ладони. Какое-то время она с жалостью смотрела на утопленни цу, гадая, как и почему та оказалась здесь. Может, кто-то жестокосердный убил её и бросил в речку, а может, и сама пришла сюда на охоту, да не спаслась от злой собаки.

Кошку Шура-Бура почему-то вспомнила ночью, уже в постели. Вдруг ей представилась неожиданная картина: кошка эта лежала на дне Живого родника. Она даже вздрогнула и потом долго не могла уснуть. «А что, можно и так. Сначала отпугнуть, а потом уж и обгородить, _подумала она. _ Кто станет пить испоганенную воду! Небось, побрезгуют, И сделать это надо поскорее, может завтра же».

Наутро она поднялась уже с окончательным решением _ утопить кошку и бросить её ночью в родник. И сделать это надо пораньше, до приватизации, чтобы подозрение на неё, Шуру-Буру, не пало. Лучше сегодня же.

* * *

Своей кошки у Шуры-Буры не было. У Коляна был кот Барсик _ единственное живое существо в его бобыльной жизни. Косноязыкий Колян ласково называл его по-своему _ Басик, кормил тем, что ел сам. Кот постоянно ходил следом за добрым хозяином, даже в ограде не отставал, а на ночь забирался к нему в постель, норовя уютнее угнездиться под боком или на груди.

Принимая решение об утоплении Барсика, Шура-Бура не предполагала, какое горе она готовила себе и полюбившему её убогому горемыке.

После того памятного вечера, когда Шура-Бура соблазнила Коляна, тайные свидания их стали регулярны ми. Колян радовался каждой встрече. Иногда высматривал её через забор, а увидев, подходил ближе и счастливо восклицал:

_ Алесана Вановна! Алесана Вановна!

Она опасливо оглядывалась по сторонам, скрытно грозила ему кулаком и сердито шептала:

_ Уйди сейчас же! Уйди! А то больше не пущу!

Он послушно удалялся домой и любовался ею из окна.

В очередной раз пригласила Шура-Бура Коляна не вечером, как обычно, а в полдень. Сразу же закрыла за ним дверь на крючок. Окна были зашторены. Из кухни доносился аппетитный запах жаркого и укропа. Шура-Бура провела туда Коляна. На столе стояла, источая возбуждающий аромат, сковорода жаренной картошки с мясом, посыпанной мелким укропом, тарелки с молосольными огурцами и свежими помидорами, а между ними _ поллитровка, конечно, с разведённым спиртом.

_ Садись, Колянушка. Пообедаем, а потом у меня к тебе дело будет. Наливай, сколь хошь да хорошенько закусывай. И я с тобой выпью.

Пил и закусывал Колян, как и всякий крепкий мужик, с аппетитом и удовольствием. Скоро приятная пьянящая истома наполнила его. В предвкушении сладострастных минут вожделенно и нетерпеливо смотрел он на Александру Ивановну, не спускал с неё влюблённых глаз.

_ Чо, не терпится, Колянушка? _ спросила, подразнивая она.

_ А-ха, а-ха!

Как только она поднялась из-за стола, он тут же направился к кровати, но она не пошла за ним, а села на диван и пригласила его к себе. Он непонимающе посмотрел на неё.

_ Иди, иди, Колянушка ко мне. Садись поближе, _ она хлопнула ладошкой рядом по дивану. _ Уж шибко ты охочь стал до бабьего дела. А я вот возьму да и не пущу тебя в постель, а?

Колян враз расстроился, замотал головой и проситель но забормотал:

_ Алесана Вановна...

_ Садись, садись. Сперва скажи _ просьбу мою выполнишь?

_ А-ха, Алесана Вановна.

_ Кота твоего утопить надо. Утопишь?

Колян не сразу понял просьбу, и она повторила, а когда понял, то испугался и онемел.

_ Ну, чо молчишь-то?

Он удивлённо продолжал смотреть на неё, видимо, не понимая, смеётся она над ним или всерьёз говорит.

_ Боишься что ли?

Колян замотал головой и поднялся. Шуре-Буре показалось, что он собрался уходить, и она поспешила к нему, остановила, расстегнула на нём рубашку, стала ласково гладить по груди. В губы его, влажные и полуоткрытые, она никогда не целовала.

_ Ладно, ладно, Колянушка, успокойся. Не будешь ты топить его.

Она подвела его к кровати и как всегда, возбуждая, сама сняла с него рубашку, расстегнула брюки и одним, привычным движением сбросила с себя халат, запустила пальцы в его шевелюру, увлекла в постель. Прежде чем он оплёл её в страстных объятьях, она сказала:

_ Я всё сама сделаю. Ты только принеси его мне. Принесёшь?

_ А-ха, а-ха, _ пленённый страстью до беспамятства выдохнул Колян.

Когда они встали с постели, она напомнила:

_ Иди, неси кота.

Колян жалостливо застонал, закрыл ладонью лицо, замотал головой, как бы отказываясь выполнить обещание.

_ Ты чо, Колянушка, струсил?

_ Не, не! Басик мой...

_ Иди, иди. Мы потом тебе другого найдём. Красивше Барсика. Подожди минутку. Я сейчас.

Она вышла и скоро вернулась. В одной руке у неё был пустой мешок, в другой _ поллитровка со спиртом.

_ Это тебе на похмелье, _ сказала она, подавая бутылку. _ А в мешок посадишь кота и принесёшь мне. Через забор подашь. Иди.

Пошатываясь и что-то бормоча, Колян поплёлся домой. Шура-Бура вышла во двор и стала поджидать его. Он долго не появлялся. Она уже стала беспокоиться _ вдруг не выполнит обещание. Что возьмёшь с него, дурачка. Но Колян вышел. Был он сумрачен и потерян лицом. Медленно и тяжело нёс в руке дёргающийся мешок. Шура-Бура поспешила навстречу, заторопила Коляна:

_ Ну, давай скорее сюда!

Колян медлил, молча и неотрывно смотрел ей прямо в глаза. В его взгляде она увидела и недоумение, и упрёк, и скрытую, пугающую угрозу. Губы его дрожали. Ей стало не по себе, и она снова заторопила:

_ Ну, давай же! Давай! Чо стоишь-то?!

Он подал ей мешок. Она приняла его обеими руками, перекрутила сверху, чтобы кот не выполз, и поспешила домой. Колян же задержался у забора, словно надеясь, что Барсик выскочит, вернётся к нему. Но там, в доме Шуры-Буры, было всё тихо и спокойно. Видимо, попав в чужие руки и напугавшись, кот притих и не пытался выскочить.

Греховное, преступное дело совершила Шура-Бура на закате дня, когда вечерние сумерки опустились на деревню. Багровое в облачном мареве солнце садилось за далёкую лесную гриву, оплавляя пасмурный окоём густым малиновым разливом _ верной приметой завтрашней непогоды. По углам её дома, с крылечной стороны, стояли под дождевым сливом две железные бочки, полные воды. Вот в одной из них, скрытой от Коляниных окон, и готовилась Шура-Бура утопить Барсика. Чтобы мешок сразу пошёл ко дну, положила в него кирпич. Барсик решил, что его высвобождают, шумно обрадовался и уцепился лапками за верхний край мешка. Шура-Бура досадливо ударила его по носу и сбила на дно. Барсик жалобно замяукал. Едва она вышла на крыльцо с мешком, как к ней подбежал Жулька, начал вокруг неё прыгать и скулить, тыкаться мордой в мешок. Он, конечно, учуял кота и теперь проявлял к нему интерес. Шура-Бура отпихнула Жульку и направилась к бочке. Но пёс не отставал, продолжал повизгивать и прыгать вокруг неё. Уж не учуял ли он скорую гибель Барсика и не выражал ли своим жалобным скулежом сочувствие ему? Барсик тоже сильно заволновался, замяукал, заметался в мешке, оцарапал сквозь ткань руки Шуры-Буры. Она торопливо подошла к бочке и бросила в неё мешок. Из любопытства ли или из неодолимого животного инстинкта видеть смерть других задержалась у бочки. Погружаясь в воду, мешок задергался, затрепетал. Вслед за коротким испуганным кошачьим вскриком запузырился бочковый круг воды, потом пошла по нему мелкая, стихающая дрожь _ и всё успокоилось... Жулька же, беспокойно поскуливая, закружил вокруг бочки и даже привстал на задние лапы, стараясь дотянуться до верхнего края её и заглянуть во внутрь, но не дотянулся и не заглянул, а лишь уловил чуткими собачьими ноздрями исходящий дух гибнувшего Барсика. Как бы поняв всё содеянное, он вопросительно посмотрел на Шура-Буру и молча удалился в своё гнездо под крыльцо.

_ Прости меня господи, грешную, _ прошептала Шура-Бура и подняла было трёхперстную щепоть ко лбу, но, не перекрестившись, опустила её со вздохом, возможно поняв в этот миг, что святотатство _ тоже непростимый грех.

Муторная тошнота подступила к её горлу, и она пошла прочь, присела на завалинке, потом подошла к другой бочке, сполоснула в ней руки и лицо, будто смывая с себя грех и вину за содеянное. Завозился под крыльцом Жулька. Она тихо позвала его, но он тут же притих и не выполз. Домой она не пошла и ещё долго сидела, дожидаясь полной темноты, потом достала из бочки мешок, вывалила из него в траву окоченевшего утопленника и кирпич. Теперь со слипшимися волосами и скрюченный, Барсик вызвал в ней брезгливость. Шура-Бура отжала мешок, сморщившись, положила в него Барсика и, невидимая в темноте, понесла к роднику. Воровато, без единого всплеска, вывалила Барсика в родниковый сруб и так же невидимо и потаённо вернулась домой. Опрокинула ту бочку, в которой утопила Барсика _ вода в ней казалась теперь ей нечистой, непригодной для полива. В другой же, чистой бочке ещё раз сполоснулась _ ей всё казалось, что на руках её остался какой-то незримый след от мёртвого Барсика и что надо было обязательно очиститься от него, смыть с ладоней. И тут она услышала всхлипы. Доносились они с Коляниного двора. Неслышно прокралась к забору, притаилась и стала сквозь щель высматривать Коляну и увидела, точнее _ едва различила в темноте. Он сидел на крыльце и, словно убаюкивая сам себя, покачивался из стороны в сторону и плакал. Всхлипы его прерывались плохо разбираемыми словами. И только одно она поняла _ «Басик». Будто он разговаривал с ним, как с живым, звал к себе. «Не рехнулся бы, упаси господи», _ подумала она. _ А может, с пьяну раскис.» Так, в затаённости, она ещё какое-то время просидела под забором. А Колян всё плакал, звал Барсика и говорил сам с собой.

С нехорошим предчувствием и расстроенная вернулась она домой. Прежде чем лечь в постель, ещё раз умылась под рукомойником, теперь уже с мылом. Сон не шёл. Она беспокоилась: не проболтался бы полоумный Колян, не раскрылась бы её греховная тайна. Порой ей казалось, что плач Коляна она слышала даже сквозь стены. Уснула далеко за полночь. Сон был нервным, тревожным

* * *

На утро Шура-Бура проснулась позже обычного. За окнами монотонно шумел дождь. Было слышно, как журчала в бочках стекающая с крыши вода. В избе стояла рассветная сумеречь.

Как только Шура-Бура встала с постели, сразу же поспешила на кухню и глянула в окно _ ей не терпелось узнать, что там, у родника, делается, не увидел ли кто в нём мёртвого Барсика, не шумит ли там народ. Но нет _ ни одного человека не было. Только неприютно и размывно темнел сквозь дождевую пряжу ближний, за огородом лес. Шура-Бура вернулась в комнату и посмотрела на улицу _ и там ни души. Видно, ни кому не хотелось выходить из домашнего тепла и уюта в мокрень.

Настольные часы показывали начало седьмого. Деревня, конечно, давно уже проснулась. Об этом говорили стлавшиеся над крышами печные дымы, мычание просившихся на выпас коров и телят и ленивые от непогоды перелаивания собак. Подал свой голос и Жулька. Наскоро одевшись, Шура-Бура вынесла ему лаково. Он вылез из-под крыльца, приветливо вильнул хвостом, потянулся, но к лакову не прикоснулся. «Уж не из-за Барсика ли? Не уж-то боится? _ с неприятным чувством подумала она. _Не может быть. Ведь собака же!»

_ Ну-ка иди сюда, Жуля, иди, _ ласково позвала она пса, _ Не бойся.

Жулька вильнул хвостом и вернулся в гнездо,

_ Ты посмотри-ка какой паразит! Не уж-то понимат?

Она, спасаясь от дождя, сделала по-над стеной несколько шагов к ограде Коляниного двора _ не увидит ли его где. И увидела: придерживаясь за угол, он мочился под стену. Его качало из стороны в сторону. Возвращаясь домой, Колян с трудом поднялся на крыльцо, замешкался, будто вспоминая что-то и, махнув рукой, скрылся в дверном проёме. «Перебрал, видать. Да так-то оно и лучше. Пусть сидит дома, а то на народе-то сболтнет чего лишнего», _ подумала она.

Завтракать Шуре-Буре не хотелось, Выпила чашку чая и осталась на кухне, выжидательно сторожила через окно родник. Время шло, но никто не показывался около родника. Вот начал постепенно стихать дождь и скоро, слава богу, совсем перестал. Небо стало проясняться, Потянувший с запада ветер начал заворачивать, скатывать к востоку серую наволочь облаков. Зашевелились, зашатались на ветру подсолнухи в огороде, заходили вершины загородного леса. Оживала и деревня. Послышались с улицы голоса: выпроваживали коров и телят на выпас. Время от времени раздавались хлёсткие щелчки бича и беззлобные крики пастуха. Деревенская жизнь входила в привычное русло.

Первым к роднику пришёл с ведёрком Санька Огородников. Вот он нагнулся над срубом, зачерпнул воды и вдруг отскочил в сторону, выплеснул воду и убежал домой. Шура-Бура напряглась в ожидании дальнейших событий. Санька скоро вернулся с матерью. Они сразу же наклонились над срубом, видимо, разглядывая в нём дохлого кота. Потом Санька сбегал в лес, принёс жердинку и вытащил ей из родника Барсика. «Ну, кажись, началось, _ с удовлетворением подумала Шура-Бура.

События развёртывались быстро. Будто неведомый гонец разнёс по деревне в считанные минуты раннюю новость. Уже через полчаса у родника собралась порядочная толпа и подходили ещё. Пошла и Шура-Бура.

Шумно обсуждались разные варианты о том, как мог дохлый кот оказаться в роднике. Предположения и домыслы были разные. По мнению большинства сошлись на том, что сам кот утонуть не мог. Стало быть кто-то подкинул туда его. Скорее всего ребятишки _ им что, из озорства или любопытства они могут всё.

Щура-Бура помалкивала, только иногда поддакива ла, вставляла реплики: не хотела привлечь к себе внимания. Был тут и Митька Казак.

_ А чей это кот. Может, кто знает? _ спросил он.

_ А чёрт его знает.

_ Не Колянин ли? У него, кажись, такой был.

Все осмотрелись _ Коляна, в толпе не было.

_ Узнать бы надо.

_ Так я счас сбегаю, спрошу, _ вызвался Санька Огородников.

_ Ну дуй скорее!

Вернулся Санька ни с чем:

_ Спит. Пьяный,

_ А ну, неси тогда вёдра, _ дал новую команду Казак.

Когда Санька прибежал с вёдрами, Казак взял ведро и принялся выхлёстывать воду из опоганенного родника подальше в сторону. Второе ведро взял отец Саньки, Иван Огородников. Вода едва успевала скатываться по уклону к огороду Шуры-Буры. Казака и Ивана сменяли другие. Когда показалось дно, решили родник вычистить. Принесли лопаты. Донный ил с песком и мелкими камушками набрасывали в вёдра и относили подальше в сторону, к лесу.

_ Всё! Баста. Каменишник пошёл! _ дал отбой Казак. _ А гляньте-ка, дно-то как живое _ шевелится!

Люди подступили к срубу, заглядывали во внутрь _ на дне его живыми бугорками фонтанировал ключ. Его хрустальные, будто кипящие струи поднимали со дна песок и остатки ила, перемешивались с ними и, взбаламученные, растекались по дну. Кто-то принёс старую калитку, ею и закрыли родник. Дохлого кота отнесли в соседний лес и забросали старым корьём и валежником.

Дольше всех у родника задержались дед Матвей и Санька. Опираясь на клюшку, сделанную зятем из берёзы с крепкой корневой ручкой, старик грустно о чём-то думал про себя, а потом горестно произнёс:

_ Надо же _ святую водицу испоганить! Супротив людей пойти!

Уходили они последними, дед с трудом переставлял ещё неокрепшие ноги, одной рукой опирался о Санькино плечо, другой _ на клюшку.

Этими событиями история с Живым ключом в тот день не кочилась. Продолжение её было связано с Коляном. Проспавшись и протрезвев, пошёл он к роднику, долго кружил вокруг него, и не то чутьём, не то по догадке нашёл Барсика и, как ребёнка, принёс на руках домой, долго сидел с ним на крыльце, а потом похоронил его в углу огорода. Слышали, как он плакал и невнятно ругался, а потом произошло уж совсем невероятное: оказался он снова у родника и с громкими воплями принялся бить его батагом. Опять сбежались люди. Подойти к разъярённо му Коляну боялись. Обезоружили его Казак и Иван Огородников. Казак изловчился, обхватил сзади за подсерёдку, а Иван вырвал батог. Но Колян не унялся и стал пинать сруб родника.

_ Да он, кажись, рехнулся, _ догадались из толпы. _ В больницу бы его, в психушку. А то натворит бед. «Скорую» бы вызвать.

_ Телефон-то где?

На всю Есауловку был когда-то один телефон в здравпункте, но в прошлом году фельдшерицу уволили, пункт закрыли, и телефон исчез.

_ А может, в Вознесенку скатать _ всего-то шесть километров. Там телефоны и в администрации, и в школе, и в сберкассе есть.

_ А чо, делов-то на мотоцикле _ десять минут, _ согласились двое парней.

Разбушевавшегося Коляна Казак и Иван увели домой, уговорили, успокоили, как могли, и он утих.

Мотоциклисты обернулись через полчаса. Сообщили, что заехали к самому главе администрации, тот дозвонился до районной больницы и его заверили, что «Скорая» сейчас же выедет.

Казак и Иван вышли покурить. Пока они сторожили дверь в неторопливой беседе, Колян открыл окно с противоположной стороны, выпрыгнул в огород и побежал в лес. Его увидели, когда он, прытко перемахнув через огорожу, пустился в лес. Они бросились за ним. Но физически здоровый Колян быстро уходил от них, мелькая меж кустов и деревьев и скоро потерялся из виду. Они долго метались по лесу, кричали, звали его. но всё напрасно: сумасшедший беглец исчез бесследно, как в воду канул.

Шофёр и доктор приехавшей скорой медицинской помощи переждали полчаса, почертыхались и уехали обратно ни с чем.

Тревожная весть о бегстве Коляна облетела Есауловку. Быстро образовалась добровольная группа человек в двадцать и заспешила на поиски беглеца. До заката прочёсывали лес, залезали на вершины сосен и берёз, звали, кричали Коляна, но только пустое эхо доносилось в ответ. Впотьмах вернулись в деревню, собрались во дворе осиротевшего Коляниного дома, пожалели, что убежал он в чём был _ налегке и, конечно, без спичек, потому что не курил. Повздыхали и разошлись по домам.

Обезумевший Колян в это время был уже далеко-дале ко от дома и всё брёл и брёл ещё дальше от дома, брёл, не зная куда, продирался сквозь таёжные завалы, выпутываясь из сырого таёжного дикотравья. Остановился в суземном распадке, в непролазной, хлюпающей низине, но не повернул обратно, на сухое место, а пошёл дальше. Болотина не кончалась, а наоборот _ разворачивалась, распространялась во все стороны и отдавалась на каждый шаг пружинистым, качающимся дном из сросшихся в густом переплёте корней, готовая в любой момент прорваться и поглотить в своей грязевой пучине любого, попавшего в её ловушку _зверя ли, человека ли, И лопнула, прорвалась качающаяся под ногами болотина, Колян не испугался, не закричал и не звал на помощь, а начал молча хвататься за скользкую травяную дерновину, но она не держала его, обрывалась, и он с каждой минутой погружался всё глубже и глубже в засасывающую вонючую и холодную бездну. В самый последний момент, на последнем вздохе он понял, что произошло с ним, но уже ни вскрикнуть, ни ойкнул не успел _ ледяная болотная глубь судорогой связала его руки и ноги и утянула в себя. Плавно и неслышно сомкнулись над ним разводья ряски, навсегда укрыв его могилу. Единственным свидетелем его гибели были исходный серпик месяца да далёкие звёзды в ночной бездне,

Шура-Бура не спала, мучилась в эту ночь. Она уж ни раз покаялась в своём греховным поступке и жалела несчастного Коляну. В тот момент, когда он судорожно захлебнулся всасывающей его жижой, её будто кольнуло в сердце. Она вмиг поднялась с постели, прошла на кухню, глотнула воды, выравнивая сбившееся дыхание. Но беспокойство не унималось, «Уж не стряслась ли с ним беда? _ гадала она. _ А может, он вернулся и сейчас дома?» Подстёгнутая надеждой, выскочила во двор, скрадно подошла к забору и глянула через него на Колянино подворье _ неприютно, без единого признаки жизни темнел его дом, молчаливо пустело крыльцо. Она вернулась домой. У крыльца ждал её Жулька _ единственный безгласный свидетель преступления. «Иди спи. Без тебя тошно, _ махнула она на него рукой. _ Иди!»

К утру на таёжные низины и болота пал туман. Белой куделью укрыл их неприглядную кочковатость и чахлую, тонкоствольную лесную поросль. Утро было прохладное, и туман держался долго. Поднявшееся солнце стрельнуло тёплыми лучами в росные травы и деревья, и засверкали, запереливались те алмазной россыпью. Обогретые и обласканные солнцем, запели, заголосили птицы. Поднялось с лежанок, повылезало из гнёзд и нор зверьё _ и потекла в лесу своя, привычная жизнь. Постепенно рассеялся туман. К болоту подошло небольшое стадо диких коз и замерло у края. Вожак, подняв голову, обнюхал чуткими, дрожащими ноздрями воздух, дёрнул хвостиком и осторожно вошёл в кочкарник, выискивая в нём оконце воды. Стадо последовала за ним. Напившись, козы выбрались на твердь. Где-то близко ухнул филин. Спугнутое стадо лёгкими прыжками метнулось в соседний ельник и скрылось в нём. Тишина и покой воцарились над болотом, и ничто не напоминало о вчерашней трагедии. Не осталось, не сохранилось на его поверхности ни одного следа от той беды. Приняв в свою пучину жертву, оно навсегда сохранит о ней грустную тайну, никто и никогда не узнает о ней.

В полдень раздалось над болотной равниной прощальное кукование вечной лесной печальницы и предсказатель ницы человеческого века. Но к Коляну это уже не имело никакого отношения.

В Есауловке в это утро снова собрались люди и опять пошли в лес на поиски Коляна. Шура-Бура, провожая их из окна, шептала:

_ Господи, не дай ему сгинуть. Сохрани и спаси его, горемычного. И прости, прости меня.

* * *

Деревенские тайны держатся не дольше, чем вода в решете. Скоро раскрылось и преступление Шуры-Буры. Увидел ли кто случайно, когда выбрасывала она окостеневшего Барсика в родник, проболтался ли кто из сельской администрации о готовящейся приватизации Живого родника _ не известно, но только вот разнёсся по Есауловке слушок, что испоганила родник Шура-Бура и испоганила умышленно: отпугнуть народ от родника дохлой кошкой. И поверили есауловцы этому слуху. А тут ещё шуму добавил Митька _Казак: подкатил к её воротам на тракторе с тележкой, распахнул без спроса ворота, въехал во двор и принялся со злостью столбы в тележку грузить. Выскочил было на него с лаем Жулька, но получив пинок под зад, отлетел к забору, в крапиву, улез оттуда с перепугу под крыльцо и притих там.

_ Ты чо, Митрий, очумел чо ли? _ набросилась на самоуправщика Шура-Бура. _ Ты чо делашь-то?!

_ Брысь, падла! А то вместе со столбами в тележку заброшу!

_ Дак я тебе ведь заплатила!

Митька молча достал из кармана пачку ассигнаций, швырнул под ноги Шуре-Буре, догрузил тележку и уехал, пригрозив:

_ Не вздумай, жила, ворота запереть! Сходу трактором вышибу!

_ В милицию заявлю!

_ Во, во! Беги, заяви! Тама тебя давно ждут!

Во второй рейс Митька забрал остатки заготовленно го леса _жерди. Продолжать с ним перепалку Шура-Бура побоялась: вгорячах-то запросто и отволтузит.

Дальнейшая жизнь в Есауловке стала для Шуры-Буры невыносимой. Односельчане полностью игнорировали её _ при встречах отворачивались, перестали приходить за покупками к её ларьку. Воду из родника тоже не брали.

Подоспело время ехать в Вознесенку за документами на земельный участок с родником, но поездку она всё откладывала и откладывала: опасалась, что приватизация Живого родника может кончиться для неё полным крахом.

Нет для человека мучительнее наказания, чем презрение близких, отторжение теми, с кем живёшь рядом и встречаешься каждый день. Шура-Бура ещё надеялась, что постепенно всё уладится, образуется само собой, и она опять станет своим человеком в Есауловке. Но шло время, а отношение к ней не менялось. Однажды у колодца встретилась она с Марьей Огородниковой, поздоровалась, В ответ та сердито уколола:

_ Колян-то из-за тебя сгинул.

_ Да вы что все _ как сговорились?! И откуда ты такое взяла?

_ От людей не скроешь!

Вернувшись домой Шура-Бура, вдоволь наплакалась. Вина перед Коляном не угасала в ней, а напортив _ всё больше и больше тяготила. Однажды Колян даже приснился ей во сне. Приснился в пугающем виде: худой, измождённый, в изодранных рубахе и брюках, пробирался он сквозь таежную глухомань куда-то в темноту. Лён волнистых волос его и лицо были в грязи. Чёрное вороньё кружилось над ним, торопя хриплым карканьем скорую гибель. А он, падая и поднимаясь, все брёл и брёл в сумеречную глухомань, пока не поглотила та его. Шура-Бура в испуге проснулась. «Он ведь сгинул!» _ сразу же разгадала она жуткий сон. _ Коченеет где-нибудь в завале или в болотине. Прости меня, боженька всемилостивый, прости! Разве думала я, что всё так выйдет.»

Не всякому покаянию внимает всевышний, не всякий прощает грех и нередко оставляет сотворившего зло наедине с самим собой, оставляет на мучительный самосуд. Не каждый способен вынести это испытание достойно, выйти с покаянием на суд людской и через позор и презрение получить прощение от тех, перед кем виноват. Не хватило на это силы и у Шуры-Буры, и решила она всё бросить и вернуться в город.

Уезжала Александра Ивановна Бурова осенью, когда огород был уже убран. Приехал за ней зять на грузовой машине. Погрузил огородину в кузов, а ей приготовил место в кабине. Прежде чем уехать, Александра Ивановна обошла кругом дом с уже закрытыми ставнями, заглянула через забор в пустой, тоскливый Колянин двор. Потом пошла к Живому роднику_ попрощаться с ним. Нагнулась над срубом _ чистая, прозрачная вода просматривалась до дна. Александра Ивановна зачерпнула её в пригоршню и сполоснула лицо, вторую пригоршню _ выпила, Этой водицы она, наверное, больше уже никогда не пригубит.

Зять дал ей сигнал, торопя к отъезду. С тяжёлым сердцем подошла она к машине. Вот и всё _ закончилась её жизнь в родной деревне! Разве что будет раз в году приезжать сюда в родительский день на обряд могилок матери и отца. Да и встретят ли её здесь как свою _ приветно и без укора? Кто знает. Может и так встретят: народ-то наш не злопамятный, с доброй душой.

Провожать Александру Ивановну никто не пришёл.

 

 

 

ЗОРЬКИ

 

Вторые сутки семья Пахотниковых жила в беспокойстве и хлопотах: ждали отёла Зорьки. Баба Катя через каждый час выходила к ней, чтобы не прозевать важный момент, выносила то ломоть хлеба, то пойло. В печи, на шестке, стоял наготове чугун нагретой воды. Дед Яков принёс из чулана керосиновый фонарь, заправил его, протёр стекло, проверил, хорошо ли горит, а потом поехал в поле за соломой для подстилки Зорьке.

_ Солому-то вези овсяную. Она помягче и духовитее, _ уже с крыльца, вдогонку наказала ему баба Катя.

Впереди подводы, почуяв выезд в поле, прыгал и крутился чёрным волчком кобелишка Жулька.

Ваня ждал возвращения деда у окошка, часто заглядывал в заиндевевшие стекла, но всё-таки прокараулил _ увидел деда, когда тот вводил под уздцы Игреньку во двор с большим жёлтым возом. В ногах у него увивался Жулька. Ваня вмиг всунул босые ноги в пимы, накинул на плечи телогрейку, схватил шапку и выбежал на крыльцо _ посредине заснеженного белого двора золотился лохматый соломенный воз. Дед подвёл Игреньку поближе к хлеву, освободил от верёвок берёзовый батрык, скатил его на землю и принялся разгружать воз. Искристыми, сверкающими стрелами рябили на морозном солнце блескучие соломинки. Ваня бросился на помощь деду, начал вышиньгивать из боков воза пучки соломы и охапками таскать ее в общую кучу. Жулька увязался за ним, видимо, приняв его работу за игру, прыгал на него, пытался выхватить из рук солому и радостно повизгивал. Дед несколько раз замахнулся на него вилами, да куда там _ псу становилось ещё веселее.

_ Ну вот и помощничек подоспел, _ похвалил Ваню дед. _ Да только смотри, под вилы не угоди.

_ Не угожу, не угожу! А с телком мне поиграть дадите?

_ Это уж ты у бабы спрашивай. Она в этом деле командир.

_ А в соломе покувыркаться можно?

_ Ну, покувыркайся.

_ Тогда мы с Митькой вместе!

С Митькой-соседом они, как иголка с ниткой _ никуда один без другого. Всё вместе.

Как только солома была сгружена, Ваня тут же слетал за дружком, и они принялись с ликованием играть в ней. Карабкались наверх, барахтались, боролись там и скатывались вниз. Жулька пуще их радовался и резвился, понарошку хватал за ноги и полы, стаскивал с кучи, а то и норовил вместе с ними забраться наверх. Через час стожок был разворошён, размётан на лохматые кучи, будто во дворе намело непогодой жёлтые сугробы.

_ Ах вы, варнаки этакие! А ну-ка кыш оттудава! _ остановила их игру баба Катя. _ Вот счас прутом-то вас поохаживаю!

_ А мы, баба, всё снова соберём, _ умягчил её угрозу Ваня.

_ Соберите, соберите, варнаки! Да поживее и марш за стол. Лапшечка вас тама дожидатся.

Пока сгребали солому в кучу, Ваня успел похвастать ся, что Зорька у них вот-вот отелится и что корова она не простая, а особой, заграничной породы.

_ Ну и что! И наша Красуля такая же. Из совхозного стада, _ с достоинством ответил Митя.

В доме Пахотниковых сразу у порога, между стеной и печью, был закуток, где баба Катя хранила связки лука и чеснока. Теперь она их убрала, освободила закуток, а дед отгородил его положенной набок скамейкой, которую он принёс из бани. Получился домашний загончик для телка.

Вечером, когда баба собралась к Зорьке, Ваня увязался за ней. Хотя она и не пускала его в хлев, он всё-таки протиснулся туда и, затаив дыхание, смотрел на Зорьку. Она лежала на свежей соломенной подстилке, тяжело и протяжно вздыхала, смотрела на бабушку добрыми влажными глазами, тянулась к её руке с ломтём хлеба.

_ Бабушка, а можно, я покормлю?

_ Ладно уж, репей липучий, покорми.

Она разломила ломоть пополам, одну половину скормила сама, вторую отдала Ване. Зорька ткнулась в его ладонь большими тёплыми губами, лизнула пальцы горячим шершавым языком и осторожно взяла хлеб. Он с радостью смотрел, как она неторопливо и охотно пережёвывала его гостинец. Бабушка наклонилась к ней, ощупала и огладила её огрузшие бока, ласково проговорила:

_ Пора, Зорюшка, пора. Давай-ка поскорее опрастывайся.

За ужином разговор только о ней и вёлся.

_ Чую, вот-вот разрешится. Уж и жилы опустила, _ говорила бабушка.

_ Да уж пора бы, _ согласился дед.

Ваня радовался, что, может, сегодня ночью или завтра утром увидит маленького телёночка и погладит его или даже поиграет с ним.

* * *

Зорька жила у Пахотниковых с начала лета. Они выменяли её на Лысуху _ корову тоже добрую, но уже старую и начавшую сбавлять молоко. Многие в это лето поменяли своих коров на совхозных _ высокоудойных, не то шведской, не то голландской породы. Доярки их называли ведёрницами. На обмен коров директор совхоза Николай Павлович пошёл вынужденно.

Когда-то, до перестройки, совхоз был одним из богатых в районе. Построил на свои средства животновод ческий комплекс на две тысячи голов. Среднегодовые надои достигали шести тысяч на одну корову. Но вот районный маслозавод по каким-то причинам начал сокращать своё производство и отказываться от приёма молока в прежних объёмах, оплату производил кое-как, с большими задержками. И покатился совхоз вниз, как колесо под горку. Не стало хватать денег на оплату за электроэнергию и горючее, не из чего было выплачивать зарплату. А долги ещё быстрее полезли вверх. Пришлось пускать раз за разом в продажу на колбасную фабрику чистокровных бурёнок из дойного стада. Дожили до того, что на фермах осталось всего пятьсот коровушек. Да и как этих сохранить, если энергетики грозят в суд подать за долги и описать животноводческий комплекс, И вот, готовя очередную партию коров для сдачи на колбасную фабрику, решился директор на обмен молодых коровок из совхозного стада на старых и малоудойных из личных хозяйств. На специально созванном по этому вопросу общем собрании он объяснил:

_ Дожимают нас, дожимают. Им там что? _ он пальцем ткнул вверх. _Им всё равно. Они о нас не думают. Может, через год-два и совсем разорят. А нам выжить, выдюжить надо. И коровушек наших чистопородных уберечь, сохранить тоже надо. Вот вы в этом деле и поможете. Выбирайте из стада по своему усмотрению _ чтоб помоложе были да желательно стельные. Для сохранения чистоты породы будем держать на ферме двух быков-производителей. К ним и будете водить коровушек, когда, конечно, пора к тому подоспеет. И вот ещё что скажу: не всё же так будет. Придет другое время, и тогда мы все, сообща, восстановим наше, совхозное стадо.

Такие разговоры и в доме, и на улице Ваня слышал не раз, но, конечно, не понимал жуткой в них правды и радовался, что во дворе у них теперь живёт красивая и умная корова чёрной масти с белыми пятнами и что скоро у неё будет телёнок, и что он, может быть, сам будет поить его из маленького ведёрка.

Перед тем, как ложиться спать, бабушка и дедушка пошли к Зорьке. Бабушка понесла ведро с теплым мучным пойлом, а дед светил ей дорогу фонарём. Ваня тоже было засобирался, но баба Катя остановила его:

_ Я уж тебя сразу возьму, как только Зорька отелится. А сейчас спи. Может, тебя и ночью разбужу. Спи хорошенько.

Сразу уснуть Ваня, конечно, не мог да и не хотел: он с нетерпением ждал возвращения деда и бабы. Пришли они не скоро, разговаривали тихо. Бабушка сказала, чтобы дед наносил воды, приготовил сухих дров и нащепал лучины на растопку. Дед ушёл за водой к колодцу, а она наклонилась над Ваней, погладила, перекрестила со словами: «Спи, господь с тобой» и ушла на кухню. Свет в комнате погасила.

* * *

Притомлённый беготнёй и игрой на улице и угретый уютным домашним теплом, Ваня скоро уснул. Спал сладко и беспробудно до самого утра. Во сне ему привиделись Митяй и Жулька. Они, как и днём, играли на соломе, кувыркались в ней и бегали вокруг неё. А потом в компании с ними оказался телёночек _ такой же пёстрый, как и Зорька. Он тоже бегал вместе с ними по двору, взбрыкивал, пробовал даже бодаться.

Проснулся Ваня от ощущения того, что в доме что-то произошло, случилось что-то необыкновенное, но когда открыл глаза, ничего особенного не увидел. Свет горел только на кухне, а в комнате был полусумрак.

_ Баба! _ позвал он.

Ответа не последовало. Он быстро встал, прошёл на кухню. Там было пусто, и он догадался, что баба и деда ушли к Зорьке. Почему же они не разбудили его и не взяли с собой? Он быстро оделся и хотел скорее пойти к ним, но в это время в сенях послышались шаги, открылась дверь, и в избу вошли один за другим бабушка и дедушка. Она держала в одной руке фонарь, в другой пустое ведро, а он нёс на руках, как маленького ребёнка, телёночка, такого же пёстренького, как и Зорька. Ваня подбежал к деду и замер перед ним.

_ Вот тебе и прибыток в нашем доме, _ счастливо сказал дед. _ Нравится?

Ваня протянул руку к телёночку, погладил его по блестящей и чуть влажной шерсти и запрыгал перед ним. Дед присел и осторожно опустил телёночка на пол. Тот был совсем слаб, тонкие и длинные ноги его с серыми блестящими копытцами дрожали и подгибались, и он не удержался: передние ноги его будто подломились, и он упал на колени, а потом подобрал под себя задние ноги и лёг. Ваня с радостным любопытством смотрел на него и легонько, только кончиками пальцев касался его головы, боков, даже потрогал копытца.

_ Ну, хватит. Насмотрелись. Неси-ка его на место, _ скомандовал бабушка. Дед отнёс телка на руках в закуток.

Едва-едва похватав кое-что за завтраком, Ваня умёлся к Митьке. Скоро они вернулись вместе и принялись рассматривать и ласкать телка с таким пристрастием, что бабе пришлось их унять:

_ Не картина он вам. И хватит на него пялиться. Бегите-ка на улицу. Тама вон как хорошо. С горки покатайтесь.

В полдень к Пахотниковым заглянул директор, Николай Павлович. Баба Катя встретила его у порога, приняла шубу и шапку, пригласила в горницу, к столу. Дед поднялся ему навстречу, пожал руку и тоже пригласил к столу.

_ С приплодом вас. Показывайте, показывайте!

Баба Катя подвела его к закутку. Николай Павлович одобрительно погладил потянувшегося к нему телёнка.

_ Коровка, вроде, будет?

_ Тёлочка, тёлочка, _ с готовностью пояснила Екатерина Михайловна. _ И мастью, и всем-всем вышла в мать. Ванятка ей уж и имя придумал _ Зоря. По матери, стало быть.

_ Значит, теперь две Зорьки у вас будет _ большая и маленькая. Берегите да растите приглядно. Сенцом поможем. Покосы нынче все выкосить планируем. Так что сена хватит. Часть рабочим выделим в счёт зарплаты. А вам, ветеранам, так привезём.

Баба Катя проворно собрала на стол закуску, выставила поллитровку.

_ Ну это зря, Екатерина Михайловна, _ запротестовал гость.

_ Это ради такого-то дела _ зря? _ упредила его баба Катя. _ Да разве мы нехристи какие, Павлович.

Дед в приятном предвкушении потёр ладони, открыл бутылку и наполнил стопки. Тост произнесла на правах хозяйки Екатерина Михайловна:

_ Давайте-ка, мужики, выпьем за поправку нашей жизни. Чтоб по праведному пути она пошла.

С улицы прибежал Ваня и, не раздевшись, сунулся к Зорьке, начал с ней разговаривать и обласкивать её.

_ Ну, замуслил, чертёнок телёночка, денно не отходит, _ добродушно пожаловалась Екатерина Михайловна гостю. _ А ну-ка, неслух, давай за стол. Да живее.

Ваня разделся, едва сполоснул руки и угнездился подле бабушки. Она принесла ему с кухни сковороду с чем-то похожим на яичницу.

_ Это большая Зорька тебе отправила.

_ А что это, баба?

_ Ешь, ешь! Молозиво это сваренное.

Николай Павлович одобрительно посмотрел на Ваню, сказал:

_ Вот он наш будущий работничек. Ты, Ванюшка, расти скорее, да учись хорошенько. Вырастишь да выучишься _ меня заменишь. Смотри, ждать буду.

 

 

 

РОМАН

 

В каждой российской деревне, в каждом городке и городе непременно найдётся своя знаменитость, которой местные жители любят похвастать перед иногородними гостями, при том похвастать с такими патриотическими добавками, что знаменитость эта предстанет даже легендарной. Такой знаменитостью в городе Иванкове был сторожевой пёс по кличке Роман-рослый, чёрной масти с рыжими подпалинами на морде и груди. Жил Роман на базаре.

Иванковский базар был старинным, ещё с купеческих времён. Об этом говорили его большие, почерневшие от времени резные ворота с толстенными листвяжными столбами. Ворота были под двускатной крышей, увенченной сохранившимся старинным коньком с вырезанными на концах лошадиными головами.

Сразу за воротами, по правую руку, стоит тоже почерневший из листвяжного кругляка ладный дом с внушительной вывеской над дверью _ «Торговая контора». В доме три комнаты. В двух _ кабинеты для служебного персонала и директора, в третьей _ кухня, где служивые женшины по очереди готовят для себя горячие обеды и подкрепляются в минуты отдыха чашечками бразильско го кофе и индийского чая.

Роман живёт в будке, построенной за конторой, в затишке, где нет торговых столов и палаток. Дежурные по кухне выносят ему в обед по полной кастрюльке еды. Так что жизнь его, по собачьим меркам, вполне улажена и обеспечена.

Наверное, так устроенно и ровнёхонько и текла бы сколь угодно долго конторская жизнь, если бы не одно происшествие, всколыхнувшее на время базарную жизнь.

Прежде чем перейти к подробному рассказу об этом происшествии, надо хотя бы кратенько коснуться некоторых обстоятельств, связанных с ним.

В конце базара есть специальная площадка для торговли сугубо сельскими товарами. Там на прилавках и подмостках всегда теснятся кульки и вёдра с картошкой, горохом, овсом, рожью и даже мешки с сеном, лежат горки моркови, свеклы, репы, пучки лесных и луговых трав, рядами стоят разнокалиберные туески, корзины, лагущки и кадочки, а в сезонье ещё полно всякой ягоды и грибов.

Иванковцы, посещающие эту площадку, знают, конечно, одну из здешних постоялиц _ Марфу Игнатьевну, женщину средних лет, невысокую, плотную, основательно утвердившуюся на своём торговом месте. Я бы даже сказал: старинные ворота и Марфа Игнатьевна являются как бы символом самого базара. Одевается Марфа Игнатьевна просто и одинаково по сезону: летом в зелёный армейский френч и крепкие рабочие ботинки, зимой _ в армейский же бушлат и валенки с глубокими галошами. Лицо у Марфы Игнатьевны _ загорелое, здоровое, добродушное. Живёт она в пригородной деревне. В город приезжает утренней электричкой, с вокзала до базара _ на трамвае и как раз поспевает к его открытию. Товар свой транспортирует на ручной тележке.

У сторожей заведён такой порядок: как только закрывается базар, они запирают ворота на засов и отправляются на обход торговых рядов, собирают накопившийся за день мусор и сбрасывают его в бортовую трехколес ную тележку, готовятся к следующему утру. Вместе с ними ходит и Роман. И вот однажды во время такого обхода увидел он на сельской торговой площадке жёлтый бумажник. Дальше произошло то, чего раньше никогда не бывало: Роман улёгся на бумажник, не захотел вставать и не пошёл дальше. Сторож подивился этому, попытался поднять его, даже пару раз ткнул под бок. Пёс вдруг оскалился и не починился. Дальше сторож ушёл один. Он не увидел бумажника и не догадался о причине странного поведения Романа.

Ночевать в свою конуру в этот раз Роман не пришёл. Сторож перед сном вышел на крыльцо, посвистел и покликал его на разные ласковые лады, но не дозвался и, от души матюгнувшись, вернулся в контору и уже через полчаса сладко похрапывал на широком уютном диване, умещённом в конце конторского коридора.

Роман эту ночь провёл на торговой площадке, свернувшись в кольцо и чувствуя под собой тугой бумажник. Слава богу, было лето, а ночь выдалась сухая и тёплая.

Свою пропажу Марфа Игнатьевна обнаружила дома, когда собралась подсчитать выручку. Сунулась в один карман френча, в другой, а там-пусто. Бедняжку аж в жар бросило. Ночь промучилась в бессоннице, едва дождалась утра. В неутихающем волнении загрузила тележку _ и скорее на электричку. По дороге ей всё казалось, что поезд идёт слишком медленно. С трамвая до базара бегом катила свою тележку, таким же манером домчалась и до торговой площадки, кинулась к своему месту, а там, позёвывая, лежит известный базарному люду пёс Роман. Марфа Игнатьевна частенько угощала его, когда заходил он на площадку _ то пирожок от своего обеда положит перед ним, то кусочек хлеба, смоченный в молоке, а то и предусмотрительно захваченные из дома, косточки. Марфа Игнатьевна осторожно придвинулась к Роману, он встал спокойно обнюхал её и пошёл восвояси. И тут она увидела свой желанный бумажник. Не уж-то пёс караулил?! Берёг его?! Она схватила бумажник и с радости дважды пересчитала содержимое его _ всё до рублика было в сохранности! Это надо же _ уберёг, укараулил Роман её пропажу! Это, видать, отблагодарил её за угощения и по запаху узнал, что бумажник-то её. Марфа Игнатьевна тут же обернулась, чтобы погладить сметливого пса, но рядом его уже не было. Она отсчитала пару червонцев и, оставив тележку под присмотром подошедшей соседки по прилавку, умчалась к конторе. На крыльце покуривал выспавшийся сторож. Видимо, наладился уже домой.

_ Миленький, это тебе на пивцо! _ она совала ему червонцы. Он не уразумев, в чём дело, дивился непонятной её щедрости.

_ Бери, бери! Это за Романушку тебе. Денежки-то мои он сберёг! Ой, собачка, ой, какая умная!

Деньги сторож взял, однако так и ничего не понял из запальчивой трескотни Марфы Игнатьевны. Она же от него метнулась в контору, чтобы и там поделиться своей радостью и похвалить сметливого Романа. Директора на месте ещё не было, а сослуживицы его охали и ахали от её рассказа.

Через час прямо к её торговой точке припожаловал сам директор и попросил об удивительном происшествии рассказать лично ему. Всё, рассказала Марфа Игнатьевна и _ о своей страдальческой ночи, и о безмерной радости и о подивившем её Романе.

_ Это надо же _ такая собачка! Да разве есть ишшо где такая умная! Ну, скажите _ есть или нету! _ восклицала Марфа Игнатьевна.

Директор, обрадованный таким редким происшестви ем на руководимом им объекте, не удержался и похвастался редактору городской газеты, а тот назавтра же прислал корреспондента с фотоаппаратом. Через пару дней газета переходила из рук в руки. Иванковцы с горячим любопытством и прицокиванием рассматривали выразительный фотоснимок, на котором крупным планом красовались посаженные рядком счастливая Марфа Игнатьевна и Роман. Многие подтекстовку читали с восхищёнными восклицаниями: «Вот это да! Надо же _ какой умница! Обязательно схожу посмотрю!»

Марфа Игнатьевна купила сразу несколько номеров газеты. Одну вырезку спрятала в коробке, где хранит ценные документы, вторую приколола на стене рядом с семейными фотокарточками в рамках, а третью приклеила на картонку и несколько дней выставляла у себя на прилавке. Одним словом _ стал Роман местной знаменитостью.

Так подгодило, что в то лето мы с женой гостили в Иванкове, у племянницы Татьяны. Она не удержалась и в первый же вечер, за ужином, похвасталась Романом. Нам захотелось посмотреть на него. Татьяна охотно согласилась сопровождать нас. Идти решено было после обеда, часа в два, когда Роман обычно обходил торговые ряды. Эта привычка сохранилась у него с давней поры, когда он вместе с дневным сторожем дедом Иваном обходил базар для досмотра порядка. Позже должность деда сократили из экономии, а самого его уволили за ненадоб_ ностью. Обход с той поры Роман совершал в одиночестве, по привычке.

Вышли чуть пораньше, чтобы взглянуть и на Марфу Игнатьевну. Её без Татьяниной подсказки мы сразу узнали по газетному снимку и описанию, который показала нам Татьяна. Марфа была всё в том же френче На прилавке перед ней красовались пучки зелёного лука с очищенными белыми головками, душистого укропа, петрушки, лесной душицы и белоголовника, бидоны со смородиной и малиной и кучка крепеньких оранжевых лисичек.

_ Подходите, подходите, люди добрые. У меня всё свеженькое с чистой землицы. Вона хоть лисички вечернего сбору, _ приветно встретила она нас. _ И отдаю не дорого. Совсем не дорого.

Татьяна тут же «клюнула» на лисички:

_ Ссыпайте мне две кучки, _ и пояснила в нашу сторону: _ Вкуснее поджарки картошки с лисичками да лучком нету.

Игнатьевна проворно ссыпала грибы в пакет и пропела:

_ Кушайте на здоровьице и ишшо забегайте. У меня всё хорошее, ей-бо.

_ А теперь пойдёмте встречать Романа. Он, поди, уже в рядах, _сказала довольная Татьяна. _ Да смотрите лучше. Он боль шо-о-ой. Приметный.

Первой его увидела, конечно, Татьяна:

_ Вон. он, вон! Навстречу нам идёт! Сейчас увидите!

И мы увидели! Роман не бежал, не шёл, а вышагивал _ крупно, размеренно, по-хозяйски. Никто не мешал ему и он никого не касался, будто все, как по сговору, обтекали его. Мы остановились, с любопытством пропустили его _ большого, с рыжими подпалинами у бровей и на груди и потом, сколько было видно в людском потоке, провожали взглядом.

_ Ну, как?! _ не утерпела Татьяна.

_ Да знатный пёс. По всем статьям _ гренадёр!

_ Во, во! А я что говорила!

Довольные, мы направились домой, но у ворот Татьяна, спохватившись, тормознула:

_ А зайдёмте-ка ещё в мясной павильон. Он и туда, бывает, заглядывает. Да там всё сами увидите.

И мы пошли. Какое-то время побродили меж прилавков, а потом пожаловал и сам Роман.

_ Вот теперь смотрите, что будет! _ с интригующей интонацией сказала Татьяна.

Роман прошёл по одному, второму ряду, а в третьем остановился и сел перед прилавком с бараниной. Был он почти вровень с весами.

_ Вот сейчас всё и начнётся! _ прошептала Татьяна. _ Ух, и хитрюга!

Роман сидел и пристально смотрел в глаза продавца, будто гипнотизировал его. Соседи того заулыбались, заперемегивались, начали добродушно подтрунивать:

_ Ну, Серёга, подфартило тебе сёдня. Тебя выбрал! Смотри, не опозорься, уважь гостя!

Серёга с лукавой усмешкой выбрал и вырезал пару бараньих рёбрышек и протянул Роману. Тот осторожно и даже деликатно взял угощение зубами, не коснувшись руки продавца, и направился к выходу, наверное, к себе в конуру.

_ Во! Скажите _ класс! Ну, ведь класс же! _ восхищённо прокомментировала Татьяна.

Мы согласились: конечно, класс.

_ Промеж них, продавцов, такой порядок установлен: против кого сядет Роман, тот и угощает. Во какой порядочек! Поняли? _ пояснила Татьяна.

После окончания отпуска мы с женой уехали домой. В письмах к Татьяне не забываем спросить о Романе, и она в ответ обязательно черкнёт хотя бы пару тёплых и хвалебных строчек о нём. В последнем письме сообщила, что и сама угостила Романа. Купила самолучшую сахарную косточку и угостила. Вот так-то.

 

 

 

НЕУЖТО у нас?

 

Из армии Иван демобилизовался досрочно. И хотя дома ждали его, приезд оказался все равно неожиданным и, конечно, шумно-радостным. Мать и жена не знали, куда посадить и чем угостить служивого. Весь вечер хлопотали около него. Он же был сдержан, малословен, и сквозь приветливую улыбку и разговоры явственно проступали затаенная усталость и замкнутость. Обрадованные женщины, как казалось отцу, Петру Ивановичу, не замечали этого.

По-настоящему теплело и освещалось радостью его лицо, когда он брал на руки сынишку Сережу. В армию Иван ушел после окончания университета. С Аллой они поженились на четвертом курсе. Через год у них появился Сережа _ копия отца. Иван души в нем не чаял и в каждом своем армейском письме спрашивал о нем. За праздничный стол сел вместе с сыном, держал его на коленях, забавлялся с ним. Потом сына забрала Алла, чтобы не мешал отцу.

Закусывал Иван мало, без аппетита.

_ Что же ты, сынок, ничего не ешь? Вот пельмешки попробуй или голубцы из свеженькой капустки, _ заботливо говорила мать и подвигала ему тарелки с угощением.

_ Или вот пирожки с черничкой попробуй, _ подключилась жена. _ Ты же всегда их любил.

_ Устал я с дороги, _ виновато, с извинением сказал он.

И в самом деле, в его похудевшем, бледновато-сухом лице и в голосе чувствовалась усталость.

_ Ну так приляг да и отдохни, _ с готовностью отозвалась мать.

_ Я сейчас постель разберу, подожди минутку, _ захлопотала Алла.

И долгожданный гость первым вышел из-за стола, оставив после себя не только пустой стул, а и ту обескураживающую тишину, после которой счастливое, радостное застолье значительно померкло. В душу Петра Ивановича закрались пока что необъяснимые беспокойство и тревога. Вдобавок ночью его разбудила жена, прошептала:

_ С Ваней что-то неладно.

_ А что?

_ Вон посмотри. В зале спит, один. Сколько не виделись, и в первую же ночь _ раздельно.

_ Уж не поссорились ли?

_ Да когда-бы успели?

Петр Иванович тихонько встал, прошел на цыпочках в коридор, глянул в зал и в темноте не сразу разглядел лежавшего на диване сына. Тот, видимо, не спал, потому что начал ворочаться и вскоре поднялся. Петр Иванович тут же исчез в свою спальню и забрался под одеяло. Слышно было, как сын, стараясь не шуметь, осторожно походил по комнате, открыл форточку и потом снова лег. Показалось, что невестка тоже не спала.

Неожиданная, тихая печаль притаилась в доме Быковых.

* * *

Петр Иванович и челнок-предприниматель Георг встретились случайно в двухместном номере московской гостиницы. Пятидесятитрехлетний Петр Иванович Быков приехал в столицу согласовать в отраслевом НИИ комплект технической документации, а тридцатидвухлетний Георг _ за очередной партией товаров. Оказалось, что оба они из Красноярска, земляки, потому скоро сошлись и вечер встретили за дружеским столом в своем гостиничном номере. По-домашнему расслабились после рюмки-другой и повели разговор о том о сем _ просто отдыхали. Как раз в это время раздался телефонный звонок, который позже сыграл большую роль в судьбе каждого из них. Трубку поднял Петр Иванович.

_ Это гостиница? _ раздался женский голос.

_ Да, гостиница.

_ Ой, здравствуйте! Вы не скучаете? Вас двое? И мы вдвоем. Меня зовут Эльвира, а подружка моя _ Инна. Мужики, пригласите нас к себе на вечерок. Не пожалеете.

Петр Иванович всякого повидал, но такой лобовой беспардонности не встречал.

_ Так что, лады? Мы ждем вас у входа.

_ А по скольку вам годиков, девочки?

_ По восемнадцать. Но все это пустяки. Вы увидите!

Петр Иванович прикрыл микрофон ладонью и коротко передал суть разговора Георгу, тот принял у него трубку.

_ Сегодня мы, красотки, не в форме, подустали с дороги. Так что пас. А завтра _ день покажет. Гуд бай, до завтрашнего вечерка! _ закончил разговор Георг.

Раздалось еще несколько звонков, но отвечать на них не стали, а чтобы дальше не мешали, Георг снял трубку и положил на стол.

_ Вот девицы пошли, в дверь не пустишь, в окно полезут. Как вам, Петр Иванович, эти путаночки?

_ В голове не укладывается.

_ В голове-то _ да. А вот в постели _ что надо! Я-то уж знаю!

Разговор в этот вечер в значительной мере был определен телефонным диалогом, и уже в темноте, когда легли спать, Георг, как бы продолжая тему, откровенничал:

_ А как вы, Иванович, вообще-то, насчет этой самой клубнички?

_ Отрицательно.

_ А я _ нет. И у меня, скажу откровенно, в Красноярс ке три постоянно действующих интимочки: две девицы и одна замужняя. Ух _ горчичка с перчиком! Рыжая, большегубенькая, Аллой зовут. Программист, между прочим, с высшим образованием.

Коньяк развязал Георгу язык, и он, хвастаясь, продолжал:

_ Веришь ли, Иваныч, сами приходят, по графику. И знаешь, где примаю? В ларьке! Специально для этого оборудовал, холодильник, видик с порнушкой, диван. А для маскировки все окно уставил бутылками, сникерсами -микерсами. Неплохо отработано. Чего молчишь-то, Иваныч?

_ На потоке, стало быть?

_ На потоке! В самом лучшем виде!

_ А эта рыженькая-то _ программист?

_ Бомбочка что надо! Да я не осуждаю. Муж-то у нее импотент. Попал в армию под радиацию _ и все! Пшик один остался! Вот не повезло парню.

Под Петром Ивановичем качнулась и будто поплыла кровать: его невестку ведь тоже зовут Аллой, и она тоже программист и рыжая! Вот только про облучение сына ничего не знал, и сам он об этом никогда и словом не обмолвился. Ух ты, незадача!

Георг продолжал нести что-то в том же духе, но Петр Иванович уже не слушал его: одна мысль не давала покоя _ «Уж не у нас ли эта беда?» Можно было подробнее расспросить расхваставшегося Георга, но продолжать с ним разговор Петру Ивановичу было не по нутру, просто омерзительно.

Свое испортившееся настроение и возникшую к Георгу неприязнь Петр Иванович скрыл, чтобы не спугнуть его до времени. Про себя же решил каким-нибудь путем свести невестку и Георга вместе и посмотреть, что из этого получится, а потом уж и принять решение. Перед отъездом домой взял у Георга номер телефона и намекнул, что неплохо бы как-нибудь встретиться. Георг такое предложение принял охотно.

По возвращении из командировки Петр Иванович стал внимательнее присматриваться к невестке и сыну, и подозрение в худшем началось подтверждаться. Алла равнодушно, с нескрываемым безразличием относилась к Ивану. Даже пакеты с обедом на работу ему готовила не она, а мать. С работы же часто возвращалась поздно, отчужденно-неразговорчивая, и сразу же шла в ванную. Особенно показательным был один эпизод, нечаянным свидетелем которого оказался Петр Иванович. Было воскресенье. Жена с внуком уехали на рынок, а он лежа читал в своей комнате газеты. Алла, приняв ванну и нарядившись, собралась уходить.

_ Ты куда? _ спросил Иван.

_ А тебе не все равно? Ну, например, к подруге. Ты против?

_ Не дерзи.

_ Ты даже сердиться можешь? А я-то уж давно решила, что тебе все до лампочки.

Иван промолчал, а Алла, оставив после себя в коридоре запах дорогих духов, ушла. Петра Ивановича охватила такая жалость к сыну, что едва-едва сдержал подступившие к горлу горьким комом слезы. Назавтра он позвонил Георгу, пригласил его в гости.

В назначенный час гость явился. День был прохладный и сухой. Георг оделся по погоде и щегольски: в кожаной куртке на молниях, в сером с голубым отливом новеньком костюме, в белой сорочке с модным в красный цвет галстуком. Все на нем сидело ладно, красиво, изобличая достоинство и довольство. Празднично-элегантный вид его портил одеколонный запах такой густоты, что слабому человеку в пору было задохнуться или угореть.

_ Здравствуйте, Петр Иванович! А вы по-прежнему молодой!

О визите Георга в доме знали заранее, только о цели визита, конечно, никто не догадывался. Стол был заранее сервирован. Меж тарелок и ваз с угощениями стояли две бутылки _ коньяк и водка.

_ Пожалуйста, Георг, прошу к столу, _ пригласил Петр Иванович.

_ Ух-х-х, как здорово! В должниках я, Иванович, в должниках буду!

Пока рассаживались за столом да завязывался разговор, произошло существенное событие. Алла, видимо, узнав по голосу и успев как-то подсмотреть гостя, мигом оделась и выскользнула из квартиры. Петр Иванович только краем глаза успел увидеть, как она промелькнула в коридоре. Георг же ее не заметил.

Своего волнения Петр Иванович не выдал. Только мелко-мелко задрожали у него пальцы рук и чуток осел голос. Георг же был в предвкушении того празднично -оживленного застолья, которое вот сейчас и начнется.

_ А я, Иваныч, после того еще пару разиков в первопрестольную слетал. Все дела! Все заботы! А то как же _ коммерция подгоняет. С ней, брат, на боку не полежишь.

Петр Иванович пригласил к столу и сына и жену, познакомил с гостем.

_ А где же Алла? _ спросил он сына.

_ К подруге ушла. Выкройки срочно понадобились.

Прибежал Сережа _ в отцовской военной фуражке, с пластмассовым автоматом и плюшевым мишкой, забрался к отцу на колени. Бабушка подала ему самое большое и красивое яблоко, он быстро умял его и, не находя интереса в разговоре взрослых, сполз с отцовских колен, убежал к себе в комнату продолжать игру, которую только что прервал. А у взрослых тек обычный в таких случаях разговор вперемешку с тостами и закусыванием.

Скоро от выпитого Георг разрумянился, снял пиджак и отпустил галстук. Его порозовевшее лицо и белые крепкие зубы излучали здоровье и благополучие. Иван рядом с ним казался еще более бледным, хилым и как будто отрешенным от всего того, что занимало и увлекало в разговоре гостя. Подсказывало ли шестое чувство страдальческому сердцу Ивана хотя бы самую малую толику о том, с кем сидел рядом? Кто знает! Только скоро стало ему не по себе в соседстве с этим безмятежно-счастливым, розовым довольняшкой, и, извинившись, он ушел к сыну. Вслед за ним ушла и мать.

Подошло время дать самодовольному гостю почувствовать, где он находится. С этой целью Петр Иванович достал из шкафа семейный альбом, передал его гостю, а сам сел рядом так, чтобы можно было наблюдать за его лицом. И вот наступил тот трудный, жуткий момент, когда лицо Георга вдруг вспыхнуло, пошло пятнами, заметались по снимкам глаза. Он все понял! Спесь и самодовольство враз слетели с него, как пушок с одуванчика.

_ Душно здесь. Выйдем-ка на балкон, _ глуховато предложил Петр Иванович.

Георг забеспокоился, смахнул со лба горошинки пота.

Петр Иванович вышел первым. Георг нетвердо последовал за ним.

На дворе стоял октябрь. Ранний вечер уже спустился над городом. В домах пчелиными сотами золотились зажженные окна. Петр Иванович положил руки на перила балкона, глянул вниз, произнес:

_ Страшно туда лететь?

Георг попятился. Петр Иванович крепко схватил его за запястья, потянул к перилам.

_ Что вы задумали?!

_ А ты как думаешь, дерьмо с сучком!

_ Откуда я знал!

Георг начал дергаться, вырываться, упираться изо всех сил. Петр Иванович же продолжал тянуть его на себя, а потом внезапно отпустил и оттолкнул. Георг упал, но тут же вскочил, шмыгнул в зал, из него _ в коридор. Одной рукой он срывал с вешалки свою новую хрустящую кожанку, другой дергал ручку входной двери. Петр Иванович, не желая привлекать внимания жены и сына, молча открыл дверь. Георг ринулся вон. Петр Иванович настиг его на краю лестницы и поддал в зад. Георг, прыгая через ступени, по-заячьи понесся вниз. Петра Ивановича трясла мелкая дрожь. Выкурив папиросу, он вернулся домой. Жена встретила его в коридоре вопросом:

_ Что это у вас за шум?

_ Гость малость перебрал. Я проводил его.

Петр Иванович надел пиджак и снова вышел на балкон. Он увидел Георга, перебегающего на противополож ную сторону улицы, к трамвайной остановке. И, о Господи!.. Навстречу ему вышла из темноты Алла. Они остановились. Георг что-то сказал ей и махнул рукой и еще быстрее побежал прочь. Она бросилась за ним, но он, не останавливаясь, пуще наддал вперед. Обескураженная, она какое-то время постояла в нерешительности, затем медленно-медленно пошла к дому. Несомненно, она поняла, что произошло. И можно было только догадываться, что творилось в ее душе.

Петр Иванович решил о случившемся жене и сыну не рассказывать, не открывать предательства Аллы, а подождать и посмотреть, что она сама предпримет. Для себя же твердо решил: во что бы то ни стало вылечить сына. И если понадобится, то без раздумья продать гараж с машиной и дачу, согласиться на пересадку своего спинного мозга сыну, но спасти, вернуть его к полноценной жизни. В этом он видел теперь смысл жизни своей.

 

 

Эдуард Мордвинов

РОДНЯ

Рассказы

Подписано в печать 20.04.2004 г. Формат 60х84/16.

Бумага тип. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 11,3. Уч.-изд. л. 11,0.

Тираж 100 экз. Заказ .

Издательский центр

Красноярского государственного университета

660041 Красноярск, пр. Свободный, 79.